Врач умирает со своим больным

Прошло сорок пять лет после несчастья, о котором я сейчас расскажу, но чувство вины не покидает меня, и нет пути для покаяния. Почти всю ночь я оперировал в Кустанайской областной больнице. Часа полтора удалось поспать перед полетом в больничку крупного зернового совхоза. В больничке две операции. Прием примерно десяти больных. В это время доставили восемнадцатилетнего солдата-шофера. Только что, основательно выпив, он перевернул грузовой автомобиль с зерном. Случай банальный. Травматизм во время подъема целины был, как во время войны. Особенно среди военных, которые составляли значительную часть пригнанных на уборку урожая.

Вместе с главным врачом больницы мы осмотрели травмированного солдата. Запах алкоголя, исходящий от него, ощущался даже на расстоянии. Кости целы. Живот мягкий. Диагноз: множественные ушибы тела. Больного госпитализировали. Решили снова обследовать его, когда он протрезвеет.

Главный врач пригласил меня пообедать. Это было очень кстати. Мы не спеша обедали в квартире главного врача неподалеку от больницы, не лишив себя удовольствия выпить немного спирта. Главный врач оказался приятным собеседником. И вдруг среди этой идиллии какая-то непонятная тоска, какое-то дикое беспокойство навалилось на меня. Надо пойти в больницу и осмотреть солдата. Главный врач всячески пытался успокоить меня. Мы ведь оставили солдата в неплохом состоянии. Хозяин дома предложил выпить еще рюмку. Но в конце концов мое беспокойство передалось ему. Мы пришли в больницу.

Был поздний вечер. Солдат протрезвел. Он стонал и жаловался на боль в левой половине живота. Мышцы живота были напряжены и тверды, как доска. При свете керосиновой лампы (в совхозном поселке не было электричества) обращала на себя внимание смертельная бледность юноши. Пульс нитевидный. Ни малейшего сомнения в том, что в брюшной полости катастрофа. Необходимо срочное оперативное вмешательство. Конечно, только под местным обезболиванием. В операционной, освещаемой керосиновыми лампами, и речи не могло быть об эфирном наркозе. Бутылочка легко воспламеняющегося эфира могла взорваться.

Мы приступили к операции. Как только была вскрыта брюшина, из брюшной полости выплеснулось не менее двух литров крови. Заместить ее было нечем. В больнице не оказалось ни одной ампулы крови. Ни у кого из персонала группа крови не соответствовала группе крови солдата. Источником кровотечения была селезенка, порванная на мелкие куски. Ее следовало удалить. Дополнительно обезболили ножку селезенки. И вдруг — смерть в момент наложения зажима на ножку.

Если бы была кровь для переливания! Если бы не было такой кровопотери! Надо было поставить диагноз на несколько часов раньше. Но для этого не нужно было уходить из больницы. Не нужно было наслаждаться обедом и спиртом. Тогда не понадобились бы керосиновые лампы, при тусклом свете которых мы действовали практически наугад. При свете дня можно было бы оперировать под эфирным наркозом. Можно было бросить клич, найти в совхозе людей с нулевой группой крови и сделать прямое переливание. Умер восемнадцатилетний мальчик. Если бы я поставил диагноз своевременно!

Ни одна самая высококвалифицированная комиссия не может меня упрекнуть. Ни один самый кровожадный прокурор не может меня обвинить. Но вот уже сорок пять лет висит на мне тяжкий груз вины за смерть восемнадцатилетнего солдата. Врачебная совесть не дает мне амнистии.И еще один случай, произошедший буквально через несколько дней после смерти солдата. В Кустанае в моем распоряжении был санитарный самолет «По-2» — «кукурузник». Я сидел спиной к спине пилота. Все остальное пространство занимали носилки. Но самолет вышел из строя. Взамен мне дали самолет с двумя пассажирскими креслами. На нем мы и вылетели на полевой стан, где случилось несчастье: трактор раздавил ноги бригадира, мужчины лет пятидесяти. Здесь же, в невероятных, неописуемых условиях мне пришлось ампутировать обе ноги на уровне средней трети бедер. А дальше До ближайшей больнички более ста километров. Оставить его на месте Но это же смертный приговор! Если бы в самолете были носилки, я бы мог доставить его в больничку или, хоть это и дальше, в Кустанай, где он находился бы под моим наблюдением. Но в самолете только сидения.

Больной попросил меня взять его с собой в Кустанай.Я сдюжу. Я крепкий. —Действительно, он производил впечатление здорового, крепкого мужчины. Хорошо перенес ампутацию. Не без труда мы погрузили его на сидение. До Кустаная — чуть больше двух часов лета. Я развлекал его беседой. Он охотно отвечал мне. И вдруг захлебнулся, захрапел и перестал дышать. Глаза закатились. Пульс не прощупывался. Я понимал всю безнадежность положения и чувствовал отвратительную беспомощность, делая укол кофеина. В Кустанае из самолета мы выгрузили труп. На вскрытии, как я и ожидал, обнаружили эмболию легочной артерии. Оторвавшийся в культе тромб перекрыл кровоток.Да, врач умирает с каждым своим пациентом. Часть меня ушла вместе с этим симпатичным бригадиром. И снова чувство вины. Возможно, его следовало оставить на стане. Тогда не оторвался бы тромб. Не легкомысленно ли было усадить на пассажирское сидение человека после двух ампутаций Но, стыдно признаться, к этим мучительным мыслям примешивалось мелкое, подленькое, постыдное чувство врачебного тщеславия: в самолете я абсолютно точно установил причину смерти.

Сейчас я нахожу этому некоторое оправдание. Я был молодым врачом. Выдающихся деяний на моем счету не было. Труд каторжный. Быт ужасный. Материальная компенсация за труд не только ниже критики, но даже вне логики. Чем-то надо было подкармливать эмоциональную сферу. Так и рождалась преувеличенная удовлетворенность после каждого правильно поставленного диагноза, если он не был очевиден. Со временем я излечился от этой глупой болезни.

19 июня — 11 августа 1999 года