Дедушка

Рассказ Евгения Букина

            Ну назвала и назвала. Подумаешь: дедушка. Седой, лысоватый, к тому же вижу плохо. Дедушка и дедушка, как есть он самый. Могла и по-другому. Одно обидно – нет у меня никого. Нет, и все. А так ничего: дедушка, и внуки – большие, маленькие.

            Помру вот, соседи похоронят. Похоронили бы по-хорошему. А так – ничего, ноги еще носят. Тоскливо, правда, когда дома. Чего не вспомню. Наград не нажил – не беда. Сам знаю, что честно жил, как положено, весь на виду. До сих пор плечо ноет. Командира от пули басмача прикрыл, когда к Мургабу вышли. Курбаши повязал. Это тоже в счет.

            Дедушка. А что? И верно. Но задело крепко, первый раз такое услышал. Хотя и мог бы семью иметь. Ничего. На войне похуже бывало, особенно в болотах под Ленинградом, когда раненого снег заметал. Ладно, санитары наткнулись. Теперь и погода ясная, а вцепится боль – хоть вой. И пожаловаться некому, дескать, грудь у меня простреленная, дышать трудно. Докторша посочувствует, и то вроде полегчает.

            Тополек мой подрос – ишь, веткой в окно скребется. Это которое, дерево-то, посаженное мной на веку? Целая роща, пожалуй, будет. От старых молодые деревья пошли. Чем не внуки! А она – дедушка.

            Тихо-то как. Чай давно остыл. Подогреть, что ли? А хорошо-то как: ночь к рассвету повернула, воробышек забормотал. Робко – спросонья, видно, и других поднял. Загалдели. И тогда так было. Почти так. А может, не так? Но воробьи-то были. Да, да. Так кричали. И стена передо мной белая. Гляжу на нее и вижу: Таня. На меня тоже смотрит. Грустно, словно допытывается: встретимся ли? И руки ее на плечах, как словно теперь вот, сейчас слышу. Как хотите – лежат и все. Слышу. Постель холодная, сырая. Окно бумажками переклеено, зенитки бьют, осколки на крыши падают.

            И она. Дышит. И сейчас запах дыхания чувствую. А почему запах – объяснить не могу. Волосы у нее короткие, нежные, как ветерок, шелестят по рукам. Голова, будто в ямке, на плече. Вот боль-то от этого. Даже плечо трогаю: положу сейчас руку – Таня, Таня-то со мной. Скулы у нее острые, брови сведенные – густые, не женские. На гвоздке, напротив, ватник запомнился, сумка с противогазом.

            Вот и все. Писали – писали: она мне, я – ей. Аттестат с фронта послал. Вернула, объяснила: карточки хватает. А ребенка не предвидится. Тоже написала. Потом бомба в ее дом попала.

            Тихо. Как же непонятно тихо. Вот галдят воробьи в моих тополях, а все равно тихо. Даже машин не слышу. И чай опять остыл. А на стене, - ну спасите меня от этого наваждения! – она, Танечка. Глаза грустные, сама худенькая. Плечики как срезал кто: от шеи к плечам, низко так, и жилка бьется. Синяя-пресиняя. Хоть пульс по ней считай.

            Погорячился я, видно. Нет, не надо, - пусть она будет всегда со мной. Уж не этим ли жив? А плечо-то ноет опять и грудь сдавило. К непогоде, видно. Да все равно. Слышу, слышу легкость ее головы на плече и двинуться боюсь. Ночь-то одна была, когда вместе. А теперь только и узнал, что вся моя жизнь вместилась в нее, Таню. Чудак. Конечно, чудак. Ведь всякое было. А только ее одну помню…

            С Таней-то у нас, сколько бы их, внуков, было? А вот сижу и всякое мерещится. Отца смутно вспоминаю, как мама кашне на шею повязала. И Москву, красную профессуру, и Магадан. И подумать не могу, сколько человек вынести может.

            Не беда, переживем и дедушку. А вот почему раньше об этом не подумал, - не пойму. Красивая она, девчонка, которая дедушкой меня назвала. Загляденье одно. Сказал бы я ей тогда в автобусе, чтобы внуки у нее были, бабушкой звали. Не поняла бы, наверное.

1979 год