Наши корни

Воспоминания Вострикова Якова Васильевича

Моим потомкам – посвящаю

Москва

Из рассказов родителей

            Родился я в 1903 году. В семье родителей прожил до 1919 года. За эти 16 лет мне довелось много слышать из уст родителей, бабушек и дедушек о том, где и как жили наши предки. Разговоры о «Россее» велись не только в семье, но и на улице, у соседей, в «гамазине» - лавке Максима Евтеева – малакана, на завалинке около землянки. Они велись в свободное время от работы. А его, как мне помнится, у крестьян Александровки Кустанайского района было достаточно. Особенно его было много в зимние вечера. Исключение в этом отношении были кустари портной Николай Иванович Чалых, сапожник Григорий Алексеевич Кобзев, Васянька Киселев – валяльщик, овчинник (выделывал овчины, кожи) Денис (фамилию не помню) и другие. Они очень редко появлялись и почти не принимали участия в разговорах «по переливанию из пустого в порожнее». Они слишком дорожили временем. Сельские мастеровые люди производили впечатление более развитых и культурных людей, чем основная масса крестьян. Особенно выделялся Кобзев Г.А. своей тактичностью, наблюдательностью. Он больше молчал, как бы взвешивал все, о чем говорилось в компании. Он одевался намного лучше других, всегда был подтянут, не курил, не пил. После смерти первой жены Анастасии – порвал с православной верой и вступил в общество малакан, которым руководил Максим Григорьевич Евтеев.

            О чем же рассказывали родители, бабушки и дедушки в семье?

            Отец мой Василий Максимович Востриков рассказывал нам, что он родился в селе Борисово или Борисовке Лебедянского уезда Тамбовской губернии в семье крестьянина. Семья была большая – патриархальная. Главой семьи был дед Матвей Степанович.Отец был у деда первым ребенком, старшим сыном. Отец говорил, что он хорошо запомнил бабушку, которая его нянчила, и совсем не помнил мать. Она рано умерла, оставив после себя не только нашего отца, но и младшего своего сына Ивана Максимовича, то есть у деда Максима было два сына Василий (наш отец) и Иван.

            Отец хорошо запомнил образ бабушки, качавшей его в зыбке и напевавшей какую-нибудь песню. Слов песен отец не помнил, но хорошо запомнил приятный мелодичный  голос бабушки. Когда бабушка переставал петь, отец просил ее петь. Отец, вспоминая, говорил: «На всю жизнь запомнились мне приятный ощущения при засыпании в зыбке».

            «Когда я просыпался и не видел перед собой бабушку, - говорил отец, - я громко плакал и звал ее. Она немедленно появлялась, успокаивая меня, говорила: «Я здесь, сердешный, спи, спи». Тогда я обращался к ней и просил: «Бабушка, одень меня голубеньким одеялом» . Бабушка немедленно одевала меня моим любимым одеялом и я приятно засыпал.

            Много места в рассказах отца занимали рассказы о технике сельского хозяйства на Тамбовщине. Соха, серп, тяпка, цеп, телега на деревянном ходу, сани. Вот и весь несложный сельскохозяйственный инвентарь, каким пользовались крестьяне Тамбовской губернии. Этих орудий труда было вполне достаточно для обработки земли, так как ее было очень мало. Землю мерили лаптем. Большая часть лучших земель принадлежала помещикам. Ее крестьяне арендовали и отдавали помещику половину урожая и круглый год работали на помещика.

            Семья моего прадеда Матвея Степановича, как и подавляющее большинство жителей Борисовки, еле-еле сводили концы с концами. Питание было скудное. Дневной рацион семьи состоял, главным образом, из растительной пищи (горох, картофель, капуста, огурцы, помидоры, лук, чеснок, перец, яблоки). Хлеб кушали только ржаной. В урожайные годы хлеб ели досыта натуральный, без примесей суррогатов. В годы неурожайные в хлеб добавляли лебеду, просяную муку. Сеяли лен, коноплю, подсолнухи, били масло, которым сдабривали кашу и заправляли щи. Избы отопливались по-черному, то есть у печки не было дымохода, труба не выводилась на крышу. Когда топилась печь, открывали входную дверь и через нее выходил дым. Печи были большие. Они одновременно служили и банями. Бань не было, мылись и парились в жаркой натопленной печи, устеленной соломой.

            По рассказам моего отца и деда Максима его прадед Андрей обладал большой физической силой. Там, где лошадь почему-либо не могла вывезти застрявший воз, он впрягался сам и вывозил. Или подлазил под лошадь шеей, брал ее за ноги и как ягненка поднимал ее нес. Это было своеобразным спортом.

            Мать моя Нинила Степановна родилась в семье кубанского казака Степана Григорьевича Воробьева. Ее мать Ефросинья рано овдовела и вышла замуж за иногороднего – украинца Бадаженкова Ивана Ивановича, у которого была два сына. Старший сын Аким Иванович, а младший Игнат Иванович. Последний был глухонемым. Приблизительно в 1881 году у Бадаженкова И.И. и нашей бабушки родился сын Григорий Иванович. По достижению совершеннолетия женился на Никитиной Любови. У них родились две дочери: старшая Анастасия и младшая Ирина. Приблизительно в 1903 году Григорий Иванович Бадаженков был призван на Тихоокенский флот, служил он на крейсере «Варяг» и погиб под Цусимой в 1904 году.

            Тетка Любаша, так мы звали жену дяди Григория, приблизительно году в 1916-1917 вышла замуж за Кузичкина Александра, у которого был сын Федор, мой ровесник и школьный товарищ, и дочка Мария. А тетка Любаша привела с собой свою младшую дочь Ирину, которая от рождения была инвалид. У нее одна нога была короче. Ирина была от природы умнейшим человеком, жизнелюбивая, веселая, с большим юмором. Незадолго до начала войны она вышла замуж за казака. У них родилась дочка Аня, которая ныне является женой Юрченко Георгия (Жоры), проживающих в городе Стаханове.

            Когда и при каких обстоятельствах семья моего прадеда Матвея Степановича оказалась в селе Александровке.

            Переселение моих предков из села Борисовка относится в 1881 году. Моему отцу в то время было 12 лет. По рассказам – собирались долго, сушили сухари, заготовили пшена и другой дорожной снеди. Для лошадей заготовили фуражное зерно, немного сена. На повозках сделали каркасы и обтянули их пологами. Переселялась большая группа крестьян Борисовки и других сел Лебедянского уезда. Окончательно весь большой обоз переселенцев был готов к марту 1882 года. Дождавшись спада воды в реках, переселены двинулись в сторону Кустаная через следующие пункты: Лебедянь-Тамбов-Самара-Троицк-Кустанай-Александровка. Ехали медленно и долго, с остановками на отдых. В Кустанай прибыли летом 1883 года…

            Крестьянское движение нарастало в Российской империи в течение всего десятилетия 1881-1890 годов. Так, например, за эти годы в стране произошло 541 крестьянское волнение, в том числе, неоднократно поднимались на борьбу против помещиков и самодержавия крестьяне Тамбовской губернии. Правительство Александра II, а затем и Александра III применяло два средства против бунтовщиков и потенциальных бунтовщиков. Первых оно выселяло в Сибирь и Казахстан, вторых – уговаривало переселиться на новые места.

            Семья моего прадеда угодила в число бунтовщиков. Рассказывали, что наш дед принимал участие в погроме помещичьей усадьбы. Все участие деда Матвея выразилось в том, что он из амбара помещика уволок мешок с мукой. Это послужило основанием, чтобы приговорить его и его семью к высылке в Тургайскую область, Кустанайский уезд. Отец рассказывал – высланных и переселенцев провожало все село, стоял сплошной плач. Представление, как у провожавших, так и отъезжавших было такое, что люди едут с семьями на верную смерть.

            Как только доехали до Самары, так переселенцы стали все чаще и больше получать от местных жителей информации о Кустанайщине, как о золотом крае, где всего много и все очень дешево. Рыдания сменились надеждой. Все переселенцы повеселели.

            В Кустанай они прибыли в июне 1883 года. А предыдущий 1882 год был годом засушливым, неурожайным. Ранее прибывшие поселенцы Кустаная испытывали большую нужду. Это повергло наших дедов в уныние. В Кустанае тогда жило всего семей 200. Жили они в землянках. Решено было продвинуться дальше вниз по левому берегу реки Тобол до поселка Александровка, что находился в 40 верстах от Кустаная. Прибыв на место, деды застали там лишь пять семей, которые рассказали о том, что место действительно богатейшее, что им нравится оно и посоветовали нашим дедам поселиться здесь. Деды мои снова воспряли духом, увидя, что земли очень много, кругом растут богатейшие травы, недалеко лес, много дичи, в Тоболе и озерах много рыбы. На другой же день после приезда, пошли на озеро, которое позднее было названо Митриевым озером, что находится в полукилометре от Александровки, на правом берегу Тобола. Только три раза забрели бреднем и вытащили четыре ведра отменных карасей. «Караси то, как поросята», - говорил дед Матвей.

            Вскоре отдали (наняли) отца и его младшего брата Ивана в пастухи одному казаху Гончарина аула, зимовка которого находилась в двух-трех верстах от Александровки, на правом берегу Тобола. Пасли они овец вместе с такими же подростками-казачатами, как и они. На лето казахи откочевывали на большие озера, что находятся в 20-25 верстах от Александровки вглубь степи от левого берега Тобола. Позднее на том месте была нарезана земля для крестьян села Александровки, получившая название «Дальний пай».

            Все переселенцы получили в надел по 10 сотенных десятин на мужскую долю (1 десятина = 30 саженей х 100 = 4000 квадратных саженей). Земля – целинная, плодородная. Переселенцы ходили, смотрели и восторгались. Каждому переселенцу земля давалась в трех местах. Эти места назывались паями. Ближний пай находился от села на расстоянии 4-5 километров, средний – на расстоянии 8-10 километров и дальний – в 15-20 километрах от села. Ближний и средний пай были отведены под посевы зерновых культур, подсолнечника, на дальнем пае оставляли всю землю под сенокос. За 32-40 лет город Кустанай вырос и обстроился. Так же выросло население сел: Давыденовки, Жуковки, Александровки, Борисо-Романовки, Михайловки, Степановки, Борового, Надеждинки, Воскресенского и других. Села большие с населением от 100 до 500 дворов. Большинство названных сел выросли на левом берегу Тобола (Давыденковский на расстоянии 18-20 верст от Кустаная, Жуковка – 35 верст, Александровка – 40 верст, Борисо-Романовка – 45 верст, Надеждинка (немецкий поселок) – 50 верст, Воскресенский (тоже немецкий) 57 верст).

            Александровка растянулась примерно на 4 километра вдоль Тобола.

            Кроме больших земельных наделов переселенцы брали сколько могли обработать, землю под гумно, под огород и под навозные кучи (в течение зимы навоз вывозили за село, складировали в кучи, а после окончания сева навозные кучи разваливали, заливали водой, мяли, делали навозные кирпичики (кизяк), сушили и таким путем получали топливо). Это было основным топливом.

            Кустанайские степи были богаты пушным зверем. Много водилось волков, сурков, хомяков, песцов, ежей, лосей, джайранов, барсуков, за       йцев, тушканчиков, диких коз, диких лошадей Пржевальского, горностаев, хорьков. Много было разных птиц: дрофы, журавли, гуси, казара, куропатки, касачи, перепелки, жаворонки, коршуны, сороки, грачи, вороны, грифы, скойчки, голуби, воробьи, ласточки, снегири, кукушки, утки, лебеди, совы и другие.

            Весной в конце апреля в начале мая, в течение 10-12 дней летят на гнездовья  в район дальних паев, на озера и лиманы перелетные птицы: гуси, казара, утки, дрофы и журавли.

            В дни перелета в небе, обычно, стояло почти непрерывное курлыкание птиц. Птицы летали стаями по 100-200 штук (гуси, казара), по 20-30 штук (лебеди, дрофы, журавли). Птицы летели не только через Алесандровку, но через все села на всем протяжении реки Тобол. Какая же была масса птиц!!!

            В конце лета, в разгар уборочной кампании птицы, пополнив свои стада молодняком, возвращались зимовать на юг. По пути делали большие остановки на пшеничных полях и кормились отборными колосьями.

            На правом берегу Тобола находились казахские зимовки, в которых жили зимой кочевники. Жилища их были весьма и весьма примитивными. Зимовки (землянки) сложены из дерна, снаружи и изнутри обмазаны глиной. Потолки не обмазаны (не заштукатурены). С них свисают ветки, набросанные сверху на потолок. На ветки набрасывают солому, а на солому землю. В землянке имеется голландская печь с вмазанным котлом и выведенным через крышу дымоходом. Кроме этого посредине землянки стоит большой таган, на котором стоит котел, а под котлом горит огонь. Дым из-под очага выходит через отверстие (круглое) в крыше.

            К землянке вплотную пристроены сараи и амбары. Таких землянок в ауле, как правило, было в одном ауле штук 10-15. Все надворные постройки весьма примитивным (плети не обмазаны). Ранней весной казахи перебирались из землянок в кибитки. Кибитки ставились около землянок. А недели через 2-3 их переносили на расстоянии 3-4-х км от землянок в сторону леса, где высокие прошлогодние травы. Туда перегоняли скот. Там он пасся до июньской откочевки на левую сторону Тобола на расстояние 25-30 верст от реки, на озера, находящиеся за дальними крестьянскими полями. До тех пор, пока не была на реке Тобол сооружена водяная мельница с большой плотиной (высотой в 25-30 метров длиной 70-100 метров), во время откочевки на озера казахи перегоняли рогатый скот, лошадей и овец через Тобол вброд, так как река была узкая и мелкая. После того, как Тобол был перепружен, вода в верхнем б… поднялась высоко, и глубина реки от мельницы (которая была поставлена ниже Александровки и напротив края Борисо-Романовки) и до поселка Жуковка достигала 2-6 метров. После этого кочевники стали перегонять свои стада через реку по Александровскому мосту. С раннего утра и до поздней ночи через Александровку гнали большие табуны скота и тянулись обозы с домашним скарбом и людьми. Все это сопровождалось криком, шумом, блеянием овец, мычанием коров и ржанием лошадей, скрипом колес арб, ревом верблюдов. Это продолжалось дней 10-12. Все это было похоже на весенний и осенний перелеты птиц. Казахи кочевали на те же озера, куда летели птицы. Район озер очень большой район. На сотни, а может быть и на тысячи километров он тянется. Там были обильные пастбища, чистейшая озерная пресная вода.

            Каждый аул знал группу своих озер, где они все лето кочевали. Поэтому, как только кочевники со своими стадами приближались к озерам, они рассредоточивались, и каждый аул направлялся в сторону своей группы озер. Кочевья одного аула от другого находились на расстоянии нескольких десятков километров. На летних пастбищах был простор и обилие кормов.

            В озерах было много рыбы и много водоплавающей птицы. Но коренные жители (казахи) не промышляли ни тем, ни другим. Они занимались скотоводством. И очень немногие из них зимой промышляли пушным зверем. Ставили капканы, сети, петли и оселки на волков, горностая, зайцев и лис. Этим главным образом занимались русские и украинские переселенцы.

            Среди казахов были охотники, которые занимались охотой на лис, горностаев и других зверьков с помощью птицы-беркут. Они поражали русских переселенцев большой эффективностью такой охоты.

Мой отец и дядя Иван толмачи

            Мой отец и дядя Иван лет 6 или 7 работали по найму у казахов. Летом они пасли скот, а зимой ухаживали за молочными коровами, за рабочими лошадьми. Остальной скот круглый год находился на подножном корму. Зимы в Кустанайской области бывают снежными и морозными. Тем не менее весь скот, кроме молочных коров, баранов, которые предназначены на убой для текущего питания, разъездных лошадей, добывали себе корм из-под снега сами.

            На зимних пастбищах скот шел в следующем порядке: впереди шли лошади, за ними рогатый скот, а замыкали овцы.

            Казахи, имевшие большое поголовье скота, перегоняли свои табуны на зиму на юг, в тургайские степи, где меньше выпадало снега. Там зимовка протекала более спокойно, скоту относительно легче было добывать корм.

            История кустанайских степей знает такие годы, когда осенью шли обильные дожди и мокрый снег, ударял сильный мороз, тогда и кормовые травы оказывались подо льдом и снегом. Это приводило к массовому падежу скота.

            Мой отец и дядя Иван в совершенстве овладели казахским языком. Они овладели казахским фольклором. Они обогатили свою память народными былинами, сказаниями, сказками, пословицами, поговорками, загадками, знали всех мусульманских святых, знакомы были с основами Корана. В таком же совершенстве овладел казахским языком и фольклором дядя Аким Иванович Бадаженко (сводный брат моей матери). Отец, дядя Ивана и дядя Аким были настоящими толмачами. Когда они встречались с казахами темной ночью, разговаривали, то их принимали за казахов.

            Все, кто из переселенцев овладел казахским языком, тем намного легче жилось. Они свободно вступали в контакты с казахским населением. На базарах и ярмарках им приходилось иметь дело, главным образом, с коренным населением, которое или не знало, или очень плохо знало русский язык. Русские, как правило, продавали пшеницу, овес, муку, а покупали у казахов скот, овчины и кожи. Запомнились мне рассказы отца о том, как однажды его дед Матвей Степанович вывез на базар для продажи пшеницу, как к нему подошли два казаха, пощупали, понюхали, попробовали на зуб и сказали: «Жаман бидай». Дед ответил тем же незнакомым ему словом: «Жаман, жаман, родимый». В это время подошел мой отец, обращаясь к деду сказал: «Дедушка, зачем же ты хаешь свой товар? Так будешь торговать – не продашь пшеницу. Кто же станет покупать плохую пшеницу». «Они лала, лала и вихрь их знает що они лопочут».

            Запомнился мне еще один эпизод из рассказов отца. На одном из летних базаров он купил телку и пустил ее в александровский табун. Примерно недели две телка вела себя вполне благополучно пристойно. Она скоро привыкла к нашему двору и стала почти самостоятельно возвращаться с пастбища домой. Но так думали мои родители, хозяева телки. А сама телка, видимо «думала» по-другому, присматривалась, «изучала» обстановку, ждала удобного случая, чтобы удрать в свой родной аульный табун.

            В один, для телки, прекрасный день, когда начался зык, все рогатые друзья задрали хвосты и побежали к озеру, чтобы окунуться в воду и тем самым парализовать на время болезненную возню вызревающих молодых оводов, отложенных в их коже. Побежала и наша телка. Но она, по рассказам пастуха, побежала совершенно в ином направлении, скрылась, так и потерялась. Это было большим ударом по экономике семьи. Телка должна была стать коровой-кормилицей.

            Отец долго искал телку. Он объездил все прилегающие населенные пункты, их табуны, расспросил многих пастухов и просто встречавшихся людей, пока не набрел на одного подпаска-мальчугана, который видел телку в обществе неизвестного бугая. Мальчик показал, куда, то есть в каком направлении они пошли. В этом же направлении паслись стада аула, в котором родилась и росла телка. Отец понял, что телка убежала к своим сородичам.

            На следующий день отец поехал на правую сторону Тобола к кочевьям того аула, родом из которого была телка. Он походил по кибиткам и старательно расспрашивал про беглянку телку. Расспросы вел на русском языке, делая вид, что он не знает казахского языка. В одной из юрт, расспрашивая женщин на русском языке, который его собеседницы очень плохо знали, одна старая женщина, обращаясь на казахском языке к вошедшему сыну, сказала: «Я говорила, что приблудную телку давно надо было зарезать». На сетование матери сын ответил: «Зачем ее резать? Ее надо пустить на племя. Она зимой будет коровой. Резать надо однорогую. Она старая и яловая». Мать: «Вы дождетесь с отцом, русский увидит ее и уведет». Сын: «Не увидит… Она в надежном месте». Мать: «В каком это таком надежном месте?» Сын: «Около старого Серсембаева колодца».

            Таким образом, отец получил точные координаты местонахождения телки. На следующий день отец поехал вместе с дядей Иваном к местонахождению телки. Телка была в табуне на пастбище недалеко от старого Серсембаева колодца. Ее поймали и привели домой.

На заработки в Аман-Карагай

            Аман-Карагай – район, расположенный на правом берегу Тобола на расстоянии километров 100 от него (Тобола). Замечателен он сосновым бором. Там растет строительный сосновый лес. Оттуда получали кустанайцы и новоселы строительный лес для постройки домов и необходимых надворных построек. Там всегда были нужны рубщики и пильщики леса.

            Земли в Александровке и других селах кустанайщины было много. Земля хорошая (двухметровый чернозем), нетронутая целина. Но ее можно было обработать, имея волов и лошадей, имея необходимы сельскохозяйственный инвентарь, инвентарь более сложный и дорогой, чем в Тамбовской области. А этого у моих дедов не было. У них не был денег, чтобы приобрести рабочий скот, железный плуг. Поэтому мой дед Максим с сыновьями Василием и Иваном, взяв с собой топоры, пилы и точило отправились в Аман-Карагай. Там они быстро нашли работу.

            Работали день целый с раннего утра до позднего вечера. Но зато зарабатывали, рассказывал отец, хорошо. Они были уверены, что за лето заработают столько, что им хватит денег на то, чтобы поправить свое хозяйство, купить корову, лошадь, овец и необходимый инвентарь. На деле получилось другое. Заработок был не твердым и не постоянным. После выполнения подряда у одного хозяина надо было искать другого, не все хозяева платили так, как первый и получилось, что заработанных денег не хватило на все то, чтобы так быстро осуществить свою крестьянскую мечту. Чтобы завести свое хозяйство, деду с двумя сыновьями пришлось поработать не одно лето, а несколько лет. К тому времени отец и дядя Иван возмужали. Дед Максим решил женить своего старшего сына – Василия.

            Отец был среднего роста, блондин, хорошо сложен, физический сильный, но имел один порок. Он был рябой. Это мешало подобрать себе невесту. Девушки обходили его своим вниманием, женитьба отца откладывалась. Потом одна девушка пренебрегла этим «пороком» и приняла предложение отца. Послали сватов… Бытовал неписанный закон, который почти все крестьянские семьи выполняли, родители невесты не сразу соглашались выдать свою дочь замуж, а под разными предлогами отказывали. Сватовство длилось недели две. Наконец, родители невесты согласились, состоялись смотрины (помолвка), назначили свадьбу и стали готовить жениха к венцу. Купили отцу сапоги (это были его первые сапоги), сатиновую рубашку яркого голубого цвета, сшили пиджак, брюки, картуз и, конечно, калоши. Назначили день свадьбы. Брак считается состоявшимся, когда молодые обвенчаются.

            Наступил день свадьбы. Молодых привезли в церковь для свершения обряда венчания. Степень торжества зависит от степени зажиточности молодых, их родителей, от того, сколько заплачено священнику. Когда венчали богатых, то присутствовал весь церковный клир и хор. Бедняков венчали священник и дьякон, без хора. Даже венцы были разные. Для богатых использовались венцы золотые, красивы, а для бедняков – медные.

            Прежде, чем возложить (надеть) венцы на головы молодых, священник спрашивает вступивших в брак, по желанию ли они вступают в законный брак. Отец ответил утвердительно, а его невеста сказала «нет», что ее принудили родители. Это было величайшим ударом для отца. Свадьба не состоялась. Это считалось большим позором. На какое то время отец продолжал быть холостым. Первую невесту отца я знал. Она вскоре вышла замуж за другого молодого человека, который ей нравился. Я знал ее детей, один из которых был моим ровесником.

            Спустя год дед Максим и другие родственники посоветовали отцу жениться на нашей матери Ниниле Степановне Воробьевой, неродной дочери Бадаженко Ивана Ивановича. Отец согласился, но не был уверен, что ее отдадут за него. Он не был уверен потому, что И.И.Бадаженко был зажиточным крестьянином. Его хозяйство было близко к кулацкому хозяйству, а отец пас скот у казахов. Он не был уверен еще и потому, что мать была красивой девушкой, за ней ухаживал сын зажиточного крестьянина. А потом он рябой, из-за этого «недостатка» одна уже отказалась от него под венцом. Все это мучило отца. Своими переживаниями отец поделился с дедом Максимом. Прежде чем посылать сватов дед Максим встретился с отчимом матери Бадаженковым И.И. и прощупал его отношение к возможному сватовству. Дед И.И.Бадаженко был человеком сообразительным. Он смекнул, что дармовая рабочая сила сама идет к нему в руки.

            Убедившись, что отчим нашей будущей матери дал понять, что отказа не будет, немедленно послали сватов. Первый вечер сваты просидели до глубокой ночи и не могли уговорить родителей второй невесты отца. Решили, что они не соглашаются для приличия, соблюдая вековые традиции. Второй заход окончился ничем. Третий и четвертый заходы окончились тем же. Отец нервничал, искал встречи с невестой и хотел с ней напрямую поговорить, но она перестала выходить на улицу. А главное родители невесты не соглашались, но и не отказывали, а под разными предлогами откладывали «подумаем», поговорим с невестой, «скоро пост» и прочее.

            Результаты каждого захода обсуждались на каждом семейном совете, подробно разбирали то, что говорили мать и отчим невесты. Все как будто бы говорило за то, что «суперечке нема», а тянут и тянут. В чем дело? Чтобы узнать причины затянувшегося сватовства, дед Максим и сваты предприняли «обходное движение» нелегально заслали в дом к невесте своих «разведчиков» - подруг невесты… Выяснилось, что в семье невесты полный раскол. Отчим настаивает на том, чтобы не тянуть время, немедленно согласиться на выдачу Милки замуж, его поддерживает старший сын Бадаженкова Аким, дружок жениха. Но невеста ни за что не желает выходить за рябого. Ее поддерживает мать. Бабушка, помня свое горькое первое замужество, уговаривала деда Ивана: «Не надо девочку неволить. Она еще мала, нехай побудэ в дивках». Дед Иван, доказывая свою правоту, говорил бабушке и матери: «Якиж вы дурни що за бида, что рябый. Васильне просто хороший человек, он мастеровой человек. Он может гарбу сделать, может чоботы шить, валенки латать. А тэ что вин рябый, то пустое. Зато каждая его рябинка стоит полтинку».

            Наконец деду Ивану надоело уговаривать жену и падчерицу и он продиктовал свою волю. На пятом заходе сватов он, не спрашивая никого, дал согласие на выдачу своей падчерицы замуж, угостив сватов уже не чаем, а водкой.

            Состоялась свадьба. Отец рассказывал, с каким волнением он второй раз переступал порог церкви в качестве жениха. Он боялся второго конфуза: «А вдруг и Милка откажется под венцом».

            После отказа под венцом, никто не вправе принудить невесту или жениху вступить в брак. Это один из канонов православной церкви, оберегавший девушке от насильственной выдачи замуж за нелюбимого. Этим правом пользовались  девушки смелые и решительные.

            Наша мать долго не соглашалась выйти замуж за отца не потому, что он ей не нравился, а потому, что велики были среди крестьянок девушек предрассудки. Парень, от которого под венцом отказалась невеста выйти замуж, считался полувдовцом, что с ним не будет счастья. С другой стороны мать знала, что Васенька Колокольчиков (у деда Максима был голос «тонкий», высокий. Когда он говорил, а говорил он очень быстро, то создавалось впечатление, звенит колокольчик. За это его прозвали Колокольчиком) трезвый молодой человек. Он не пил водку, развитой, в совершенстве знал казахский язык, трудолюбивый, мастеровой человек. Они никогда не участвовал в уличных драках, умел читать и писать. Все эти качества отца привлекали мать, и поэтому она пренебрегла его «пороком», рябинками и согласилась выйти замуж за полувдовца.

            К этому времени у Колокольчиковых уже была корова, лошадь, овечки и куры. В доме не было женщины. Поэтому наша мать на второй же день после свадьбы стала полноправной хозяйкой. Это, как можно было понять из ее рассказов, ей нравилось, ей завидовали многие ее подруги, которые вошли в семьи, где было несколько невесток и свекровь. Мать была счастлива, а отец почувствовал себя «на девятом небе». Вскоре он перестал обижаться на оспу, оставившую свои следы на его лице, из-за которых он там много пережил неприятностей.

            Вскоре у них родился сын, которому дали имя Андрей в память одного из прадедов. Молодая чета была безгранично счастлива. Они зажили своим домом, вели свое карликовое, бедняцкое хозяйство и были весьма довольны. Тем временем Андрюша рос и хорошел. Мать рассказывала он был необыкновенно красивым и смышленым ребенком. Все родителям кажется, что их дети «необыкновенно красивые и умные». По-видимому, в этом отношении, наша мама не была исключением.

            Когда Андрюше было два годика, отец приобрел крохотного щенка и подарил ему. Андрюша был безгранично рад отцовскому подарку, не расставаясь с ним ни днем, ни ночью. Родители были этому рады. Андрюша стал их меньше отрывать от дел. Особенно большая дружба Андрши со щенком установилась на сенокосе. Они целыми днями играли, бегая потраве, гоняясь за стрекозами, ловили кузнечиков. Однажды во время обеда или завтрака Андрюша обратился к родителям на своем детском языке со следующими словами: «Мама, мама, дамка ист, ист». «Да, да, сынок, дамка тоже обедает». Через некоторое время Андрюша обратился к отцу со словами: «Тятя, тятя, дамка спит…» «Да, да, Андрюща, дамка поела, а теперь спит. Она такая же умница, как и ты». Отец потрепал Анндрюшу по головке и поцеловал его.

            Родители пошли на работу. С ними побежал и Андрюша. Через какое-то время отец попросил мать принести попить айрану. В любую пору полевых работ крестьяне обязательно брали с собой кадку кислого молока. Весна и особенно лето на кустанайщине жаркие, знойные. Привезенное на стан кислое молоко начинало бродить и еще больше становилось кислым. На стану, под палаткой или в балагане выкапывали яму по размерам кадушки, наливали в яму воды и ставили туда кадушку с кислым молоком. Такая кадушка с кислым молоком была на сенокосе и у наших родителей. Когда мать открыла кадку, чтобы взять молока для айрана, она громко взвизгнув от охватившего ее страха, выбежала из палатки. Добежав до отца, мать заикаясь, сказала: «Там какой-то зверь». Отец быстро побежал с косой в руках на стан. Осмотрелся кругом, никакого зверя не было видно. Он осторожно подошел к палатке, заглянул во внутрь ее. В палатке никого не было. В это время подошли мать с Андрешей. «Где же твой страшный зверь?» - спросил отец. «Может быть убежал», - сказала мать. «Не мог он никуда убежать. Кто он был – волк, барсук или лиса?» Нет, не волк, не барсук и не лиса. Какой-то маленький зверек. Я его не рассмотрела». «И ты так испугалась маленького зверька? Может быть это мышь была? Мышь зверь опасный…» «Да ну тебя… Я испугалась от неожиданности. Разве я могла подумать, что он заберется в кадку». «В кадку!» Отец быстро подошел к кадке, снял с нее деревянную покрышку и на какое-то мгновение оторопел от изумления, а потом вдруг разразился истерическим смехом. Отец опустил руку в кадку и извлек оттуда счастливую дамку.

            Дамка весело повизгивала, махая своим крохотным хвостиком. Мать, всплеснув руками, разразилась громким хохотом. Только Андрюща смотрел на родителей и не понимал, над чем они смеются. Об этом эпизоде родители часто рассказывали. И всякий раз это вызывало у нас смех и восхищение заботой старшего брата о Дамке.

Переводчик начальника землеустроительной партии (землемера)

            Население Кустаная и уезда со сказочной быстротой увеличивалось. Так, например, летом 1879 года к месту застройки будущего города Кустаная прибыла первая партия переселенцев в количестве немногим более 1000 человек. А спустя десять лет его население превысило 18 тысяч человек. Газета «Оренбургский листок» назвала Кустанай «русским Чикаго»…

            Кустанай рос быстро. По инициативе духовенства города и администрации в 1895-1896 годах в самом оживленном месте на Базарной площади был построен большой православный собор. Всего в городе в это время насчитывалось 5 церквей и две мусульманские мечети, которые по красоте и богатству не уступали православному собору. В городе было свыше 40 трактиров и пивных. Быт многих горожан отличался дикостью и бескультурьем. Обычными явлениями в городе были пьянство и драки.

            Более быстрыми темпами росло сельское население уезда… С каждым годом увеличивалось в каждом селе число крестьянских хозяйств. С ростом населения росла необходимость проведения землеустроительных работ. Надо, чтобы каждая община пользовалась определенным земельным участком с очерченными границами, отделяющими его от участков других сел и казахских земель.

            Эти работы проводили специальные землеустроительные партии во главе с техником землеустроителем-землемером. Одна из таких партий дислоцировалась в Александровке. Она проводила землеустроительные работы в Александровке, Жуковке, Давыденовке и Борисо-Романовке. При проведении землеустроительных работ часто возникали споры с коренным казахским населением по поводу того или иного земельного участка. Надо было разъяснять казахам, почему землеустроители проводят межи, могут ли они (казахи) перегонять свой скот через земли крестьян во время весенних откочевок на левую сторону долины реки Тобол, в район озер и обратно и прочее. По всем возникавшим недоразумениям в спорах между землеустроительной партией и казахским населением и отдельными казахами землемер мог вести разговор только на казахском языке. А он его не знал. Поэтому в штате землеустроительной партии была предусмотрена должность переводчика. На эту должность землемер пригласил нашего отца Василия Максимовича Вострикова, как в совершенстве владеющего казахским языком.

            Отец был у землемера не только переводчиком, но и кучером, и поваром, и домашней работницей. Он выполнял все домашние работы. На эту службу отец поступил в том самом году, когда Андрюша искупал щенка в кадке с молоком. В обслуживании семьи землемера помогала отцу мать. Родители уважали своих хозяев.

            Землемер  и его жена, как рассказывали родители, щедро им платили и дружили с ними. Землемеру нравилось, что отец совершенно не пил водку, тянулся к книгам, читал книжки, которые он ему давал. До знакомства с землемером отец читал Библию и Евангелие. Землемер приохотил его к чтению сказок, политических книжек и газет. Землемер (к сожалению, я не запомнил его фамилию и имя отчество), по словам отца, был не доволен самодержавными порядками, критиковал попов за их жадность и блудливость.

            При встречах родителей с семьей землемера в праздничные дни центром внимания был Андрюша. Он был необыкновенно красив, мил и смышленый мальчик. Своей детской непосредственностью он смешил хозяев. Они с ним охотно играли, тискали и забавлялись его смехом. У землемера отец прослужил 3 или 4 лета. Землеустроительная партия работала только летом. На зиму землемер уезжал куда-то на отдых и обработку материалов. За эти 4 года семья родителей увеличилась. У Андрюши появились две сестренки. Ему стало жить веселее.

            Андрюше исполнилось 6 лет. Родители отметили его день рождения. Мать испекла пирог, а отец дал Андрюше 3 копейки, сказав: «Это, сынок, тебе на конфеты. Пойди на базар и купи себе конфет». Андрюша, конечно, был безгранично рад и стремглав помчался на знакомый ему базар. На базаре, как рассказывали родители, ему нравилось бывать, а теперь вдвойне. Он ведь получил  такие «огромные деньги». Добежав до ряда, где торговали всякими сладостями и конфетами, стал внимательно рассматривать заветные товары, разложенные на земле брезенте. Он внимательно следил за подходившими мальчишками, которые давали монету или два яйца, получали положенное количество конфет и тут же их поедали. Анндрюше стало жаль тратить такую большую сумму денег на такое пустяковое лакомство, конфеты. Он отошел от конфетного ряда с монетой, крепко зажатой в кулачке.

            Андрюша прошелся по другим торговым рядам и подошел к палатке, где продавали глиняную посуду. Тут он вдруг вспомнил, как мать сокрушалась по поводу того, что она разбила горшочек, в котором готовила сестренкам кашу. Андрюша протянул ручонку продавщице и передал ей с глубоким вздохом свои заветные три копейки. Продавщица взяла монету и с изумлением посмотрела на мальчонку: «Милый мой красавчик, у меня конфет нема. Ты пойду вон туда, там продают конфеты, милок…» Мне конфеты не нужны» - с явным сожалением сказал Андрюша. «Як не нужны… Воны ж сладки. Так чего же тоби треба?» «Горшочек!» - выпалил малыш. «Який же горшочектоби треба? И чого ж ты с ним будешь робить?» «Нет, не работать, а кашу варитьМашеньке». «Ой, золотце мое, який же ты разумный». Продавщица взяла горшочек и подала Андрюше… Андрюша готов был немедленно побежать, но продавщица его остановила, сказав: «Пидожды, пидожды, тоби треба даты сдачу. Горшочек стоит две копейки, а ты дав тры», - и вручила ему копейку. Андрюша был безгранично счастлив. Он быстро побежал в торговый ряд, где продавали сладости, и на оставшуюся копейку купил три конфеты с махорчиком, которые положил в горшочек. Андрюша быстро добежал до дома, из всех сил толкнул входную дверь и, как на крыльях, влетел в избу. Очутившись перед столом, за которым сидели родители, он торжественно поставил перед ними горшочек с конфетами. Родители с удивлением спросили: «Андрюша, что это?» «Это горшочек для Машеньки. В нем ты будешь варить ей кашу…»

Мое детство

            Родился я в том самом селе Александровка, в котором родился старший брат Андрей, сестры Маша, Катя, Поля и брат Саша. У родителей были и еще дети, но я не запомнил всех имен и последовательности появления их на свет. Из рассказов родителей знаю, что у них было всего двенадцать детей. Двух последних, что родились после меня, я хорошо помню. Это были сестренка Маша и братишка Коля.

            Из всех братьев и сестер Коля был единственным в семье ребенком блондином, унаследовавшим черты лица отца. Остальные же были брюнеты.

            С тех пор, как только стал себя помнить, я жил в большой семье, где было кроме меня много детей. Помню мать, которая всегда сильно уставала от домашней работы и заботы о нас.

            Из рассказов родителей, старшего брата Андрея и старшей сестры Поли я знаю о своем первом, почти «космическом» полете. Мне было месяцев 8-10, когда мать лежа на печи, прикармливала меня жовками, на какое-то время заснула и выпустила из рук рубашонку, за которую держала… Я немедленно «воспользовался» этим и прыгнул через мать вниз головой. Удар по голове был настолько сильным, что у меня из носа выскочили жовки (когда грудных детей начинали прикармливать, то первый месяц мать разжевывала хлеб и давала собственным пальцем младенцу в ротик. Разжеванный таким образом хлеб назывался «жовками»). Сотрясение мозга было настолько сильным, что я потерял сознание. Трое суток я находился без видимых признаков жизни. Родители считали, что я убился насмерть и что вот-вот отдам душу богу. Отец приготовил гробик и крест. Мать, обливаясь слезами, стоя на коленях перед образами, просила господа бога простить ее за то, что по ее вине Яшенька убился. Она горячо просила «создателя» вернуть младенца к жизни… На третий день, как рассказывали родители, я запищал, мать немедленно дала мне грудь и я вцепился как клещ, стал энергично сосать. Насосавшись, я уснул и проспал полдня. После сна я опять с аппетитом покушал. И так постепенно я стал приходить в норму. «Полет» с печи не прошел для меня бесследно. Примерно года через два или три у меня начались припадки. Почти ежедневно, в одно и тоже время, где я сидел или стоял, терял сознание, падал и засыпал. На время такого сна в доме создавали абсолютную тишину и покой. Детей немедленно выносили, все работы, которые сопровождались стуком или скрипом, прекращались. «Сон» продолжался часа полтора-два. После пробуждения, рассказывали родители, я чувствовал большую усталость, слабость. Припадки продолжались лет до 8-9, а потом прекратились.

            Никто из соседей, в том числе и дети, не подозревали, что у меня были припадки. Если во время припадка кто-либо из соседей заставал меня «спящим» и спрашивал: «Что это Яшка то не вовремя спит?» То ему отвечали: «Да что-то он приболел». Поэтому никто из моих сверстников никогда не дразнил меня «припадочным». И сам я долгое время об этом не знал. Мне об этом рассказали тогда, когда я стал уже совсем взрослым.

            Я помню некоторые эпизоды из своего самого раннего детского возраста. На всю жизнь запомнилось мне, как я однажды летом, находясь в избе один, влез на окно, ногами встал на косяк, а головой уперся в верхний косяк и я с гордостью подумал: «Какой же я большой». Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь из членов нашей большой семьи увидел меня. Но дома никого не было. За окном на завалинке сидели женщины, среди них находилась наша мать. Она сидела, как раз, напротив того окна, на косяк которого я встал. Окно маленькое, стекла одинарные, голоса беседующих женщин хорошо прослушивались. Я постучал в окно, мать немедленно повернулась ко мне и спросила: «Чего ты стучишь?» Я обратился к ней со следующими словами: «Мама, смотри какой я большой». «Да, да, сынок, ты у нас уже большой. Только беда вот, ты опять написал на окне». «Мама, это кошка написала».

            Этим же летом мы с соседской девочкой Стешей Киселевой сидели около их амбара и самозабвенно играли. В это время из норы выскочила мышь, которую я мгновение ока схватил со словами: «Моя чилика» (так дети называли воробьев), и побежал домой. Стеша во всю прыть пустилась за мной с криком: «Отдай мою чилику». С крепко зажатой в ручке пойманной «чиликой» мы вбежали к нам в избу, дома были родители, Андрей, Саша и Поля. Все бросились ко мне и Стеше со словами, что это не чилика, а мышь. Тем временем за мной неотступно бегала кошка, мяукала, умоляя меня передать «чилику» в ее распоряжение. Помог кошке Андрей. Он поймал меня, разжал мой богатырский кулак, взял мышь за хвост и обратился ко мне со следующими словами: «Ты посмотри, Яша, какая же это чилика. У чилики нет такого хвоста. У чилики крылышки, чилика летает, а мышь ползает. Вот и кошка об этом говорит. Давай мышку кошке отдадим. Она тебе спасибо скажет». Я согласился. Андрей бросил полуживую мышь кошке, она ее моментально скушала.

            Мне было лет пять, когда я заметил, что отец и братья собирают несложный почвообрабатывающий инвентарь (плуг, бороны, ярма, тягла), подмазывают дегтем колеса телеги и рыдвану (четырехколесная гарба, в которой возят сено, солому, скошенную пшеницу). Это было ранней весной, за неделю или две до пасхи. Я понял, что собираются ехать на пашню, то есть в поле, где будут пахать и сеять пшеницу. Мне очень хотелось вместе с братьями поехать в поле. Но я твердо знал, что меня не возьмут. Тогда я решил никого не просить об этом, чтобы взяли меня в поле, а убежать далеко за село по дороге, по которой будут ехать наши в поле и таким образом поставить их перед фактом. Они обязательно возьмут меня с собой. Убежал я действительно далеко. Свернув направо в кусты и засел. В кустах, как мне показалось, я сидел долго, а мои братья все не ехали. Наконец показались долгожданные подводы, груженные плугом, бороной, ярмами, семенным материалом, сеном, палаткой, зипунами, тулупами и шубами. Впереди бежала дамка и к удивлению братьев не просто, как обычно, спокойно бежала за подводой, а шла как по следу зверя. Она то и дело останавливалась тщательно вынюхивала что-то, всматривалась вперед и по сторонам. Вдруг Дамка метнулась вправо и понеслась, стремглав к кустам. Это еще больше озадачило Андрея и Сашу. В кустах Дамка с кем-то возилась и подпрыгивала. С кем это? Со зверем! Тогда почему же не лает. И каково же было удивление моих братьев, когда они увидели меня, весело играющим на воображаемой гармонике «тинаре, тинана…» Навстречу ко мне быстро побежал Андрей с кнутом в руках. «Ах ты лысый бродяга! Как ты сюда попал? Что нам с тобой делать?» Если бы я был ребенком здоровым, то наверняка бы слегка кнутом меня похлестали, а может быть и отправили меня бы своим ходом домой. Вся сложность создавшегося положения состояла в том, что меня нельзя было не только кнутом бить, но нельзя было ругать. Братьям ничего не оставалось сделать, как сменить гнев на милость, посадить на повозку и везти меня на пашню.

            Через какое-то время с первой подводой поровнялась старшая дочь Максима малакана Пашанька. Она откуда-то шла в село. Братья попытались было меня уговорить вернуться домой с Пашанькой. Но я наотрез отказался. Тогда Пашанька со словами: «Что тратите время на уговоры», - схватила меня и потащила. Я попил благим матом и вырывался. Убедившись в безнадежности вырваться из рук Пашеньки, я пустил в ход зубы. Пашенька вынуждена была отпустить меня.

            Андрей, опасаясь, чтобы со мной не произошел припадок, взял меня на руки и сказал: «Какой же ты чудак. Пашенька пошутила, а ты – плакать и кусаться. Смотри, даже Дамка смеется…» Андрей посадил меня рыдвану, дал мне кнут, сказав: «… будешь править быками. Нам надо на место приехать засветло, чтобы могли поставить палатку, покормить быков, постелить постель. И ты должен нам с Санькой помогать. Ты теперь большой. На пашню ведь едут только большие». Это меня не только успокоило, а возвеличило в своих собственных глазах… Я почувствовал себя большим и нужным человеком.

            На место мы прибыли, как сказал старший брат, засветло. Распрягли волов, подойдя ко мне, Андрей сказал: «Яша, мы с Санькой будем приготовлять плуг к пахоте, налаживать ярма, стелить постелить, а тебе поручается самое важное дело – пасти быков. Бери вон эту дубину и ходи вокруг волов. Смотри, чтобы они не убежали, и оберегай их от зверей…» А разве здесь есть звери? «Да, браток, есть, но они боятся человека с дубинкой». «А где сейчас звери?» «А вон они», - Андрей показал на сурчины, которые находились метрах в трехстах от стана на левой стороне глубокого лога. Близость зверей меня не на шутку взволновала. Братья, конечно, это заметили и стали между собой говорить, что сурок зверь не опасный для человека. Особенно сурок не опасен тогда, когда у человека в руках дубинка и с ним собака.

            Первое поручение братьев я выполнил, как они говорили, на «отлично». После этого я совсем почувствовал себя нужным человеком в поле.

            Утром я проснулся, когда братья пришли позавтракать. После завтрака Андрей, обратившись ко мне, сказал: «А теперь, Яша, пойдем пахать… «А как я буду пахать?» «Будешь поправдешнему пахать». Все это говорилось на полном серьезе и я все больше и больше укреплялся в мысли, что я начинаю работать наравне с большими.

            Пока братья завтракали, быки отдыхали. Подойдя к плугу, Андрей сказал: «Ты Санька будешь вести первую пару волов, я – вторую и третью, а Яшка будет идти за плугом и охранять его от ворон и грачей». «А как охранять?» «Очень просто. Вот тебе палка, будешь ей постукивать по плугу и идти за ним. А если грачи и вороны станут подлетать к плугу, то ты бросай палку в них, старайся бросить палку так, чтобы попасть в грачей».

            Все встали на свои места и братья замахали кнутами, крича: «Цоб, цоб, цобе…» Быки натужились, заскрипели ярма, быки пошли вперед медленно, постепенно ускоряя шаги. Тут я впервые увидел, как пашет плуг. Уцепившись за ручку плуга, я пошел по борозде уверенным шагом, твердо ступая босыми ножками по мягкой, влажной и прохладной земле. Мне до того стало приятно, что я запел песню:

«В саду ли во городе

Черт картошку роет,

А маленький чертененчек

С ведерком ходит…»

            Мой счастливый вид и с душой исполненная песня развеселили моих братьев. Посматривая на меня, они громко смеялись. Это меня обидело. Я понял, что мои старшие братья смеются над мной. «Почему они смеются?» - подумал я. – Я с ними работаю, держусь за плуг и стучу по плугу, не подпускаю к нему ни ворон, ни грачей, а они смеются». Я готов был расплакаться, но одно превходяще «событие» меня быстро вывело из плаксивого состояния. Неожиданно из-под плуга свалился к моим ногам суслик и побежал по борозде. Я побежал за ним, но близко к нему не подбегал, я боялся, чтобы он не укусил. Через какое-то время суслик выскочил из борозды и побежал по непаханому полю. За сусликом я бегал долго, пока не нашел нору.

            Посмотрев в сторону моих пахарей, я увидел, что они очень далеко ушли, а за ними большое количество летит грачей. Они то опускаются, то поднимаются и что-то клюют. Тут я вспомнил про свои обязанности. Я подумал, как же они обходятся без меня. Почему же братка не позвал меня.

            С этими размышлениями я пошел на стан. Моему приходу обрадовалась Дамка. Она облизала меня с ног до головы. Обратившись к Дамке, я сказал: «Дамка, пойдем ловить сурков». Дамка заюлила, запрыгала и, как мне показалось, сказала по-собачьи согласна, то есть пойдем. Вооружившись палкой, я отправился в сопровождении Дамки к сурчинам.

            Сурки то и дело вылазили из нор и громко свистели афить, афить. Их свист слышался довольно на далеком расстоянии. Дамка сразу поняла, что я иду охотиться на сурков и быстро побежала к сурчинам. Полностью два дня я вместе с Дамкой провел около сурчин. А их обитатели, точно подразнивая нас, вылезали то из одной, то из другой норы, находившейся на более далеком расстоянии от нас.

            Не успев насладиться «охотой» на пушного зверя, как начался перелет казары, гусей, журавлей и дудаков. Это было захватывающее зрелище.

            На третий день утром рано приехал отец. Он привез семенной материал и начал рассевать – сеялки у нас не было. Отец сеял разбросным способом. Эту работу отец закончил после обеда и стал собираться ехать домой. Отец спросил старшего брата: «А как Яшка-то помогает вам в работе?» «Да, помогает. Если бы не Яшкина помощь, то мы столько не вспахали. Он за плугом ходит, грачей не подпускает, в обед и вечером пасет быков».

            Слушая похвалы старшего брата, я почувствовал себя нужным человеком. Отец запряг лошадь, положил на ходок освободившиеся из-под зерна мешки, обратившись ко мне сказал: «Ну, Яша, садись, поедем домой, а то там мать по тебе скучает». Неожиданное предложение отца поехать с ним домой возмутило меня до глубины души. Я наотрез отказался поехать с отцом домой. Отец и братья не могли уговорить меня. Я был бесконечно рад.

            Отец поехал, а вслед за ним побежала и Дамка. Я долго смотрел вслед удалявшейся от стана подводы. Только тогда, когда подвода отца скрылась, я вдруг спохватился, что вслед за отцом убежала Дамка, которая была так нужна мне при «охоте» на сурков.

            Через часа 2-3 братья пошли на стан пополудновать (во время полдника кушали кислое молоко, сало, то есть все холодное. Быков не распрягали. Они просто отдыхали в упряжке). Кушая, братья говорили, что я поступил очень глупо, что не поехал домой. «Дамка оказалась умнее тебя. Она знает, что завтра пасха. Там будут куличи, красные яички. А какой борщ сварит мама, а колбаса, ветчина!..» - сказал Андрей. Это меня глубоко взволновало. Я понял, что поступил неправильно, отказавшись поехать домой. «Что же делать?»

            Я твердо решил бежать домой. Но как бежать по дороге, по которой поехал отец, увидят братья и они немедленно меня вернут. Надо бежать так, чтобы они не видели.

            Я взял ту самую палку, с которой ходил на «охоту» за сурками и медленно пошел по направлению к сурчинам. А сурки, точно подразнивая меня, вылазили из нор и свистели. Им вторили огромные стаи казары, диких гусей и журавлей. А тут еще перед самым носом, повиснув в воздухе, заливались жаворонки. Я невольно заслушался приятными голосами птиц и картиной их полет, снижения и приземления. А кругом поле, покрытое множеством цветов самых различных окрасок, издающих удивительно приятный запах. На какое-то мгновение я забыл, зачем я иду к сурчинам. Вспомнил, что я иду с намерением по большому логу бежать домой. Я, конечно, не знал, а лишь смутно понимал, что лог, как и дорога, по которой поехал отец, ведет к Александровке, то есть, домой. Эта догадка воодушевила меня на задуманный «подвиг». Я быстро спустился в лог, круто повернул налево и побежал по травянистым зарослям, между кустами бурьяна по тропинке, которая когда-то была протоптана скотом. Я бежал быстро и долго, пока не почувствовал усталость и голод. Остановился, сел на траву, отдохнул, поднялся, вслушался в голоса тех же птиц, сурков и сусликов… Кругом не было ни души. Не было даже Дамки. Я вспомнил, что она убежала вслед за отцом домой. Меня охватил страх. Я побежал по избранному направлению еще быстрей. Сколько времени продолжался мой бег, я, конечно, не знаю. Остановила меня лениво идущая собака. Она шла в ту сторону, откуда я бежал. Она шла, примерно на расстоянии 20-30 шагов. Остановилась, посмотрела в мою сторону и побежала медленным наметом. Когда собака скрылась, я продолжал свой путь. Я бежал теперь, охваченный страхом не только от безлюдия, но и от страха нахождения поблизости чужой, большой, серой собаки… Я быстро выбежал из лога (оврага) на правую сторону и увидел ветряные мельницы и церковь. Но они были какими-то чужими, не нашими. Ветряные мельницы приплюснутые, церковь тоже низкая и совсем не похожая на Александровскую. Меня охватил ужас… Я быстро сбежал в овраг, на четвереньках вскарабкался на левую сторону и передо мной открылась панорама моей родной Александровки. Наши ветряные мельницы стояли как часовые, высокие, ровные, с медленно вращающимися крыльями. Наша церковь высокая. По архитектуре она отличалась от всех церквей окружавших сел. Это меня обрадовало и я быстро побежал по направлению своей землянки. Но до родной землянки было еще далеко, а впереди было много препятствий – гумна, кладбище и большой овраг, в котором протекал родник. В этот родник я иногда с моей старшей сестрой Полей ходил за водой. Гумна, как мне казалось, я преодолел легко и без страха, а как только подбежал к кладбищу, так меня охватил страх… Страшно, а я не обошел его. На это у меня не хватило соображения.  Бежал между крестов и мне казалось, что могилы шевелятся, а кресты то нагибаются, то поднимаются. Я не заметил как оказался около знакомого родника и немедленно припал к его живительной влаге. Поднявшись, я побежал по знакомой мне тропинке.

            Дома была одна мать. Она увидела меня в окне, подошла к входу, открыла дверь и я без сознания упал на порог. Это произошло, как рассказывала мать, мгновенно, что она не успела меня подхватить. Мать осторожно подняла меня с пола и положила на единственную кровать, на которой спали родители. А старшие братья, сестра и младшие сестренки спали на полу и печи…

            Проспал я до утра следующего дня. Проснулся, а подняться не мог. У меня сильно болела голова, руки, ноги и лицо. Я заболел и пролежал в постели четверо суток – до пасхи. Праздник встретил я со всеми членами семьи за праздничным столом. Я рассказал, что в степи мимо меня прошла большая серая собака. Она на меня только посмотрела… Андрей спросил меня: «Яша, у собаки хвост такой же, как у нашей Дамки крючком?» Нет, он как теленка, висел».

            На левой стороне оврага, по которому стекали вешние воды в Тобол, примерно на расстоянии одного-двух километров от кладбищ находились дохлые ямы. Название свое они получили от своего прямого назначения. Туда со всего села свозили дохлый скот. Туда же привозили скот, заболевший заразными неизлечимыми болезнями, там расстреливали и сбрасывали в ямы, но не зарывали. Дохлые ямы были всегда местом пиршества волков, грифов, шакалов и других стервятников. Встретившаяся мне в степи «большая серая собака» - был волк, возвратившийся с очередного пиршества.

            Осенью того же года родители решили женить старшего брата Андрея. Не Андрей решил жениться, а родители решили его женить. Андрей не хотел, всячески сопротивлялся, а родители настоятельно уговаривали его. Родители руководствовались следующими соображениями:

            Во-первых, в селе участились драки между молодыми людьми, которые нередко заканчивались трагично – кого-то зарезали, кому-то голову проломили, кому-то ребра поломали. Это, конечно, не могло не волновать наших родителей.

            Во-вторых, в доме нужны были дополнительные рабочие руки, нужна была помощница матери, которой трудно было одной обслуживать большую семью. Поля была еще мала. Да и могли ли родители рассчитывать на помощь Поли. Они понимали, что как только она подрастет, так немедленно выйдет замуж. Такие девчонки как Поля не засиживаются. Итак вопрос о женитьбе Андрея был решен. Как он не протестовал, ничего не помогло. Андрей вынужден был согласиться.

            После этого встал вопрос, на ком женить Андрея. Спросили жениха, на ком бы из александровских девушке хотел бы он жениться. Ответ был односложным: «Ни на ком». «Есть у тебя любимая девушка?» «Нету».

            Долго думали, гадали, подбирали, но ничего, как говорили родители, не могли найти достойную невесту для своего первенца. Помог родителям проживавший в Александровке Роман крюков, дальний родственник Крюкову Степану. Он рассказал родителям о дочери Степана Крюкова, проживавшего в соседнем селе Борисо-Романовке – о Серафиме. Вскоре в одну из суббот Крюков Степан с Серафимой приехали в Александровку на базар. Остановились они у своего родственника. Туда пошли наши родители, чтобы познакомиться с будущей снохой. Через какое-то время пригласили к Крюкову Роману Андрея. Там он познакомился со своей будущей супругой и будущим тестем. Невеста понравилась…

            Началось сватовство. Раза два или три родители в сопровождении Романа Крюкова ездили в Борисо-Романовку сватать за Андрея Серафиму. Сватовство закончилось успехом. Начались свадебные дни… Молодых обвенчали по ранее разработанному плану, стали «гулять». В гулянии принимало участие большое количество родственников, как с одной, так и с другой стороны. Каждая семья принимавшая участие в свадебной церемонии приглашала к себе молодых гостей. Столы ломились от яств и водки. Хозяева старались накрыть столы не хуже других, а если достаток позволял, то и лучше. После свадьбы, женитьба Андрея долгое время обсуждалась почти в каждой семье села, на посиделках и на завалинках, где проводили свое свободное время молодые и старые женщины. Обсуждались все достоинства и недостатки молодой хозяйки. Особенно много внимания уделялось обсуждению того, кто чем угощал гостей, сколько заплатили за невесту кладки (сумма денег, выплаченная женихом за невесту, это вроде казахского калыма), сколько рублей невеста собрала с пола. (Существовал обычай – в последний вечер свадьбы молодуха в присутствии всех гостей подметает пол. В это время гости бросают на пол деньги – кто сколько может. В этот же вечер гости дарят молодым подарки – кто овцу, кто барана, кто телку или корову, кто материал на плате или на костюм. Ценность подарк зависела от зажиточности и степени родства дарившего).

Школа

            В Александровке было две школы – это церковно-приходская и масловская (Масловская школа содержалась на средства какого-то мецената Маслова). Обе школы  с трехгодичным обучением. Церковно-приходская школа большая, конечно, деревянная, обшитая досками и выкрашена в густо-желтый цвет с красноватым оттенком. Поэтому у населения она получила название «Красная школа». В ней обучались мальчики и девочки. Обучение велось раздельно. В первых классах обучалось человек по 200, а во вторых человек 50, в третьих классах человек по 20-25.

            Классы получили следующие названия: 1 класс – младший, 2 класс – средний, 3 класс – старший. В масловской школе обучались только мальчики. Туда же принимали для обучения детей казахов. Но их было очень мало. Всего человек 5-7.

            Итак, приблизительно из 400 учеников церковно-приходской школы до третьего класса доходило учеников 40-45.

            В школу я поступил в 8 лет в 1911 году. К тому времени, как рассказывали родители, у меня прекратились припадки. На семейном совете было решено, в отличие от старших братьев и сестры, учить меня. Родители считали, что сельскохозяйственный труд мне, больному человеку, противопоказан. «Яшку будем учить на учителя, или почтового чиновника», - говорил родители.

            А позднее отец мечтал определить меня в лесную школу, которая готовила лесничих. Я не знаю точного названия и назначения людей, кончавших Курганскую лесную школу, но известно, что в селе Боровом было учреждение, которое возглавлял лесничий. Он руководил лесничими, объездчиками… Он же руководил плановой вырубкой лесов, которые проводились через определенное количество лет. Лесной массив, подлежавшей вырубке, разделялся на участки, называвшиеся делянками.

            Начал я свою учебу в Александровской церковно-приходской школе. Школа произвела на меня, как и на каждого ребенка, огромное впечатление. Я с радостным трепетом переступил порог школы. Парты, классная доска, географические карты на стене, большие счеты казались мне какими-то таинственными источничками высоких знаний, которых надлежало мне овладеть.

            Первым моим учителем был Василий Андреевич Андрюков, хромой. У него почему-то не гнулась в колене правая нога. Василий Андреевич был человеком уравновешенным. На ученика не кричал. И вопреки бытовавшим в школе порядкам учеников не бил. Он говорил негромко и всегда убедительно. Он поражал и привлекал нас к себе игрой на скрипке. Он разучивал с нами молитвы под скрипку. Вскоре из первоклашек Василий Андреевич отобрал наиболее способных по пению учеников в хор. Этого выбора были удостоены человек 10-15, в том числе и я. С нами он проводил отдельные спевки. Проводились они через каждые 2-3 дня после уроков. Василий Андреевич разучивал с нами молитвы и псалмы, которые исполнял хор взрослых во время церковных богослужений. Как потом выяснилось, Василий Андреевич нас готовил к тому, чтобы петь в общем хоре на клиросе.

            Судя по всему, Василий Андреевич был не плохим педагогом. Он хорошо знал психологию детей, быстро находил с нами контакт, умело располагал к себе. Вскоре он стал нашим кумиром. На уроках мы сидели, как завороженные смирно, слушали внимательно его рассказы и объяснения.

            Обучение началось с ознакомления с алфавитом. На руках у нас еще не было букварей, карандашей и грифелей. Знакомство с буквами проводилось так: в руках Василия Андреевича был полный набор букв, напечатанных весьма жирным шрифтом на толстом белом картоне величиной в почтовую открытку. Василий Андреевич, держа в левой руке набор букв, как колоду карт, а правой рукой брал букву и показывал нам, говоря при этом: «Я буду показывать буквы, а вы внимательно смотрите и запоминайте. А чтобы лучше запомнить вслед за тем, как покажу и назову букву, вы все сразу и громко нараспев повторяйте название буквы. Понятно?» Мы всем классом гаркнули: «Понятно!»

            Василий Андреевич взял букву «А» в правую руку, показал ее нам, сказав: «Это буква «а», первая буква в алфавите. А теперь, как я вам говорил, смотрите и все вместе повторите название буквы». «А… а… а...!» - хором ответил класс. Таким методом мы изучали алфавит.

            Изучение алфавита, цифр, написание палочек и крючков длилось почти до рождественских каникул. На уроках и между уроками Василий Андреевич читал нам мелкие рассказики и стишки. Он внушал нам одну мысль: «Ученье – свет, а неученье – тьма». Грамотный человек может легче и скорее овладеть любой работой, что ему живется легче.

            Почти половина учебного дневного времени уходила на изучение молитв, на выслушивание рассказов разных святых чудес. Урок закона божьего вел дьякон. Его имя и фамилию я не запомнил, не запомнил я и всего того, чему он нас учил. Запомнилось одно, что он своим нравом отличался от Василия Андреевича. Он нередко учеников трепал за уши и за волосы, ставил на колени и это не в малой степени удивляло нас. Говорит о боге, о святых, требует, чтобы мы запомнили молитвы, ведет себя с нами, как нам казалось, не по-божески. Говорит с нами грубо, со злобой.

            После рождественских каникул мы получили буквари, тетради, ручки, карандаши и грифеля. Мы делали новый, и, как нам казалось, большой шаг вперед. Изученные нами буквы стали учиться складывать в слова, писать на грифельной доске и ни только крючки. Мы стали на уроках читать по букварю. Читали мы все с увлечением. И каждый с нетерпением ждал, когда Василий Андреевич вызовет читать или писать на большой классной доске, или считать на больших классных счетах.

            К февралю 1912 года я почувствовал, что становлюсь грамотным и мне так хотелось показать окружающим свои, как мне казалось, большие знания. Когда я проходил мимо соседского магазина останавливался и сосредоточено смотрел на вывеску и про себя читал. Читал и радовался своим успехам. Бывали случаи, когда кто-нибудь из взрослых проходил мимо, тогда я начинал громко: «Торговля Евтеева М.Г.» Нередко прохожий, разгадав мой детский расчет, останавливался, нарочито вслушивался и, обращаясь ко мне, говорил: «Да ты, Яшка, кажется, читаешь?» Я с гордостью отвечал: «да, читаю и не только читаю, но и пишу». «И пишешь?! Вот это здорово. Вот, что значит учение». На это я отвечал: «Василий Андреевич сказал – ученье свет, а не ученье – тьма». Еще до школы мне посчастливилось продемонстрировать свои знания перед священником. Имя и фамилию его не помню. Он раза два был в классе. Но не в классе я блеснул своими «глубокими» знаниями, а в церкви.

            В феврале 1911 года у моего старшего брата Андрея родился второй сын. На третий день собрались нести младенца в церковь, чтобы окрестить его. Матерью-крестной была сестра жены Андрея Мария, отцом-крестным наш двоюродный брат Бадаженко Михаил Акимович. Ему тогда было лет 17-18. Парень на улице был забияка, первый хулиган… В церковь пошли не только восприемники, но и отец ребенка – Андрей, и, конечно, я.

            Около купели расположились кум, кума, Андрей, а впереди них я. Священник и дьякон начали совершать положенный ритуал, читают молитвы вполголоса, что-то поют, руками делают какие-то, не понятные мне жесты. Наконец, священник, обращаясь к Михаилу: «Кум, читайте верую…» Михаил молчит. Священник: «Кум, читайте верую…» Михаил стал красным, растерянным и не мог шевельнуть языком. Священник не на шутку возмутился: «Я вам говорю, читайте верую!» Поняв, что дело пахнет жаренным, я вплотную подошел к священнику и сказал громко: «Батюшка! Он не грамотный!» Священник взглянул сверху на меня и спросил: «Знаешь – верую?» «Знаю батюшка». «Читай!». И я прочитал…

            В церковно-приходской школе вместе со мной учились Петин Федор, Шубин Михаил, Чалых Петр, Жирков Николай, Кузичкин Федор и многие другие. Средний и старший класс вел сам заведующий школой Киселев Николай Андреевич. Его отец Андрей Михайлович жил рядом с нами. У Андрея Михайловича от первого брака было три сына Никола, Иван – оба были учителями и дочь Анастасия. Анастасия была необыкновенно красивой и от природы умной девушкой. Она вышла замуж за учителя масловской школы Даньшина Петра Ильича. От второго брака у Андрея Михайловича была дочь Сусанна 1900 года рождения и дочь Степанида 1902 года рождения, сын Никита приблизительно 1905-1906 года рождения.

            Церковно-приходскую школу я окончил в 1914 году, в год начала первой мировой войны.

            Во втором и третьем классе вел занятия, как выше я указывал, Киселев Николай Андреевич, выходец из крестьянской семьи, которая жила рядом с нами. Он хорошо знал психологию детей, быстро находил с нами контакт, интересно вел занятия. Два первых учителя были моим идеалом. Я мечтал стать учителем. Василий Андреевич и Николай Андреевич поражали меня, как мне казалось, широтой и глубиной знаний.

            Перейдя в средний, а затем и в старший класс, мы не теряли связь с Василием Андреевичем. Мы продолжали посещать хоровой кружок и буквально наслаждались его скрипкой. Василий Андреевич ввел нас (несколько человек) в церковный хор, которым он руководил. Там мы быстро освоились и с большим удовольствием пели.

            В хор певчих, или церковный хор входили следующие лица: Лосев Арсений – баритон, Пономаренко – бас, регент – Андрюков В.А. – тенор, Гончарова – дискант, Петина Анна – альт. Фамилии других забыл. Хор состоял из человек 15. Александровский церковный хор славился на всю округу. По качеству исполнения всех песнопений церковных он превосходил хоры близлежащих церковных хоров.

            Хор обладал большой силой воздействия на верующих. В умелых руках священника хор был средством расслабления молящихся и укрепления их в вере.

            Александровская церковь была большой, трехалтарной, с богатыми и талантливыми росписями. Колокола отличались своим звучание от колоколов других сельских церквей. Я не помню, сколько их было, но мне кажется, что они издавали звуки всей музыкальной октавы от «до» до «си» с тонами и полутонами. И поэтому хорошие звонари вызванивали на колоколах многие песни и особенно плясовые. Таким звонарем, в частности, был наш дядя Игнат Иванович Бодаженко. Будучи глухонемым, он удивительные музыкальные вещи вызванивал на колоколах. Это было полной загадкой для александровских жителей.

            Все это было на вооружении священнослужителей и помогало им морочить головы неграмотным, малограмотным и доверчивым крестьянам.

            В 1912, а может быть в 1913 году прислали в александровскую школу нового священника отца Василия Камаева. Он был еще совсем молодой, весьма интересной наружности, с приятным вкрадчивым голосом. Он артистически пользовался своим голосом во время проповеди, рассказывал о каком-либо «чуде», нередко доводил прихожан до слез. Он обладал хорошим тенором и это ни в малой степени помогало ему вести службу. Не менее приятным баритоном обладал отец дьякон (фамилии его не помню). Отец дьякон также был молод и красив. Это давало им возможность вести службу в церкви на высоком профессиональном уровне. Они буквально увлекали прихожан. Молящиеся валом валили в церковь и с трепетом душевным ловили каждое слово священнослужителей, каждый их звук и звуки выпестованного ими хора.

            Нам, школьникам, казалось, что отец Василий, если не святой, то самый праведный и добрый человек, несущий людям слово божье. Так мы думали о Камаеве до тех пор, пока не начал он вести занятия по закону божию в нашем классе, как только отец Василий входил в класс, он становился необъяснимо злым и дерзким на руку. Он бил нас, трепал за уши, за волосы, часто ставил на колени, кричал на нас диким образом, требуя, чтобы мы выучивали заданный урок и отвечали без запинки. Заданные уроки по закону божьему мы изо всех сил старались выучивать и заучивать наизусть, но когда приходили на урок, то у многих из-за страха, который овладевал нами, когда входил в класс отец Василий, вылетало все из головы. Разъяренный отец Василий скрежетал зубами, менялся в лице, готовый испепелить растерявшегося малыша, орал и требовал высунуть язык. Когда ученик высовывал язык, то он тыкал в язык пером.

            Мне закон божий нравился и я охотно заучивал все священные побасенки, принимая их, конечно, за истинное откровение. Отвечал на вопросы бойко и уверенно. Но однажды эти два качества меня подвели… Заповеди запрещают сотворять себе кумиров и поклоняться им. А иконы? Это не кумиры ли? С этими вопросами я обратился к отцу. Отец внимательно выслушал и сказал: «Заповеди господни ты понял правильно. Кумиры – это идолы. Иконы рисуют люди, которых называют богомазами. Они рисуют по заказу попов. Попам это выгодно. Попы называют икону ликом божьим. Они говорят народу неправду. Бога никто не видел».

            Разъяснением отца я остался доволен и загорелся желанием при удобном случае высказать это священнику отцу Василию Камаеву. Этот случай не заставил себя долго ждать. Спустя два дня на очередном занятии по закону божьему отец Василий спросил  у меня заданный урок о проповедях. Я встал, посмотрел на злое лицо и колющие масляные глазки пастора и растерялся. Я почувствовал в голове пустоту, все несложные детские мыслишки куда-то вылетели, и промямлил что-то вроде: «Не сотвори себе кумира и всякой иконы на горе, на земле и под землей». Раздался мощный окрик: «Ты что болтаешь, не выучил урок и говоришь бог знает что». «Святой» отец быстрым шагом подошел ко мне, стиснув зубы, и процедил: «Мерзавец!» Затем последовал удар по голове. Удар был настолько сильным, что у меня потемнело в глазах. Затем он ухватил меня за ухо, подвел к доске и поставил на колени. Как только поп отошел к столу, я соскочил с колен и быстро побежал к двери через первый класс, коридор на улицу, домой. Был зимний морозный день. Я бежал домой, обливаясь слезами. Мне было больно и обидно за урок, который я любил и знал, а почему я растерялся и не ответил так, как всегда отвечал, не мог понять.

            Дома застал отца, мать, старшего брата Андрея, его жену Серафиму и малышей. Родители, как потом рассказывали мне, были напуганы моим состоянием. Оно было таким, каким было тогда, когда я прибежал с поля, четыре года назад. Отец едва успел меня подхватить, как я потерял сознание. Я проболел целую неделю.

            Отец имел крупный разговор с попом Камаевым, как он позднее рассказывал, закончил словами: «… Если вы еще раз мальчишку пальцем троните, пеняйте на себя. Я вам не спущу». После разговора отца с попом мое положение в классе стало особым, поп ко мне не прикасался даже тогда, когда я приходил на закон божий неподготовленным. Это удивляло моих одноклассников.

            Я завидовал старшеклассникам, которые прислуживали попу в церкви – носили подсвечники, подавали кадило, принимали кадило и другие ритуальные предметы. Больше всего мне нравилось их церковное одеяние – стихари, сшитые из того же парчевого материала, что и ризы попов. Я с увлечением смотрел и слушал старших школьников, которые читали во время вечерней службы по субботам шестопсалмие. Но мне казалось, что конфликт с попом Камаевым не позволит мне попасть в число счастливчиков. И вот, будучи уже в третьем классе, мой любимый учитель Киселев Николай Андреевич стал меня готовить к тому, чтобы я в одну из субботних вечерних служб, стоя перед алтарем, прочитал положенный псалом, по сасослову. Прежде чем выпустить с этим «ответственным» поручением мне был дан соответствующий инструктаж. Мне сказали, что стоя перед алтарем, я должен внимательно следить за словами священника и как только он скажет: «…ныне и присно и вовеки веков», - так я должен громко сказать «аминь» и начинать читать часослов. К этому чтению мне надо хорошо подготовиться. На подготовку мне дали неделю. Этого времени мне было большое чем достаточно. Подлежавший прочтению в церкви текст я выучил наизусть.

            В субботу вечером, как только зазвонил колокол, я немедленно побежал с часословом подмышкой в церковь. С большим напряжением я ждал своего «выхода». Мой учитель Николай Андреевич Киселев, видя, что я волнуюсь, успокоил меня, сказав, что «я уверен Востриков в тебе… ты прочтешь шестой псалом хорошо». Через некоторое время он взял меня за руку и повел на то место, где я через несколько минут буду читать. Сам он встал, примерно в двух шагах справа от меня. На какое-то мгновение я отвлекся от голоса священника, спохватившись, я услышал его слова: «…во веки веков». Я громко ответил «аминь», Николай Андреевич слегка дернул меня за рукав, прошептав: «…подожди, подожди, рано». Наконец, минуты через две я отчетливо услышал адресованные мне слова: «…ныне и присно и во веки веков!»

            Я с чувством полного достоинства ответил «аминь» и начал читать подготовленный текст из часослова. Я смотрел в развернутую книгу и ничего не видел. Читал на память.

            Церковно-приходскую школу я окончил в 1914 году, в год начала войны. Она разразилась в разгар уборочных работ. В это время мы убирали хлеб на Чистеньком (так назывался земельный массив, принадлежавший государству и арендуемый крестьянами. Наш участок находился около Кособокова Кардона, в районе будущего Русского поселка). На второй день объявления войны волостные и сельские власти разослали по полям, к местам работы гонцов с предписанием немедленно прибыть в село лицам, подлежащим мобилизации.

            В районе кордона лесника Кособокова находились поля, примерно, 10-15 крестьянских хозяйств жителей села Александровки и Борисо-Романовки. Сбор ополченцев был назначен на кордоне, а оттуда на подводах организованно, все вместе двинуться домой. На кордоне вестовой зачитал приказ о мобилизации 10 возрастов. Это объявление женщины встретили громким плачем с причитаниями. Меня, одиннадцатилетнего мальчика, рыдания женщин глубоко возмутили… Плакать из-за того, что берут в солдаты!! Мне казалось их реагирование недостойным поведением. Их мужья призываются служить в армию. Они будут защищать Родину, царя, веру. Это же святое дело. Конечно, на войне могут и убить. Но зато они на том свете будут в раю и их сам господь бог увенчает золотыми венцами. Все эти наивные детские мыслишки так и хотелось высказать плачущим женщинам.

            В число мобилизованных попал и мой старший брат Андрей. Его жена Серафима, как и другие женщины горько рыдала.

            Наступил сентябрь месяц, начались занятия в школах. В Александровке на базе масловской школы открыли 2-х классное училище. Мне очень хотелось поступить в него, но увы! Отец объяснил мне, что сейчас не время думать об учебе. Надо помогать Саньке по хозяйству. Итак, 1914-1915 учебный год я пропустил. К чтению литературы я не был приучен. Все время поглощала работа по двору – убирать навоз в хлеву, гонять скот поить на Тобол, давать скоту подготовленный корм. Корм привозили с поля, с гумна Санька и отец. Они складировали его на лапасе (крыша над хлевом). Оттуда, сравнительно легко было сбрасывать солому, пусташ и сено, но это требовало времени. А потом сброшенный корм надо было разнести по яслям. А это не малый труд, если учесть, что скота было следующее количество: шесть рабочих волов, 3 коровы, две или три лошади, 15 или 20 овец. В дни, когда отец и Санька выезжали на целый день в поле за кормом, я сильно уставал. В эти дни, точнее вечера, я не выходил на улицу и не мог принимать участие в зимних играх. А они такие увлекательные, что я и теперь не могу без волнения о них вспоминать и говорить. Катание с гор на санках, на ледянке (делалась из коровьего помета, дно покрывалось снегом, заливалось водойизамораживалось), а нередко вывозились большие сани, к верху поднимались и крепко связывались оглобли и повозка готова. Горка, с которой катались ребята, похожа была на муравейник. Там всегда было таких любителей как я не меньше полсотни. Смех, веселые крики, а иногда песни не смолкали до глубокой ночи.

             А кулачные бои?

            Все зимние вечера были заняты кулачными боями. Их начинали малыши, первоклашки. А потом ввязывались мальчишки постарше. Причем равномерно подходили с разных сторон. И так, постепенно, нарастал возрастной уровень участников кулачных боев. В течение, примерно, часа-двух он достигал своего предела, когда малыши, школьники, были оттеснены взрослыми, бородачами.

            Кулачные бои начинались в логу, который разделял село, примерно, на равные две половины – на заяр и залог. Через лог был перекинут мост, на котором свободно могли разъехаться две встречные подводы. Заяр тянулся от лога в сторону Борисо-Романовки, а залог в сторону Жуковки.

            Смотреть кулачные бои собиралось почти все население села. Это были своего рода спортивные состязания. Обе стороны имели своих мастеров кулачного боя. Победившей стороной считалась та, которая вынудила своего противник покинуть лог и отступить на Киселевку или до базара, или до Казани. А когда заложнинским бойцам удавалось вытеснить наших из лога, то были случаи, когда наши отступали до хохлов. В обоих случая ликовали победители. Они были героями до следующих кулачек. Результаты кулачных боев обсуждались в семьях, на посиделках, на завалинках. Расхваливалась удаль смелых и сильных бойцов, которые в схватках принуждали садиться на колени. По правилам игры «на лежу» запрещалось бить. Запрещалось бить сзади. Считалось преступлением использование в кулачном бою каких-либо твердых вещей (железных, каменных, деревянных и другое), спрятанных в рукавицах, варежках.

            Годовой перерыв в учебе весьма отрицательно сказался на мне. Я почувствовал какую-то странную тупость в голове. Это меня глубоко взволновало и я стал родителей просить, чтобы они разрешили мне поступить в Алексндровское 2-х классное училище. Разрешение было дано и в сентябре 1915 года я поступил в училище. Потребовалось два месяца, а может и три для восстановления утерянной подвижности мысли, быстроты решения задач, усвояемости изучаемого материала.

            В двухклассном училище я встретился с новыми учителями – с Даньшиным Дмитрием Ильичем, Марией Николаевной (фамилию забыл), Стадухиной Марией Григорьевной, Даньшиной Марьей Михайловной – это была жена Дмитрия Ильича.В училище не один учитель вел все предметы, как это было в церковно-приходской школе, а два-три. Так, например, математику, физику вел Даньшин Д.И., естестознание и химию Мария Николаевна, а русский язык и литературу вела Стадухина Мария Григорьевна.  Даньшина Мария Михайловна была библиотекарем и часто подменяла некоторых учителей. Закон божий преподавал все тот же отец Василий Камаев. Обо всех учителях, кроме попа Камаева, остались самые лучшие впечатления. Все старались дать нам как можно больше знаний. Учителя относились к нам с большим уважением, а мы их любили. Нам казалось, что наши учителя открывают нам двери в большую науку. С каждой неделей и месяцев мы обогащали себя все новыми и новыми знаниями, о существовании которых раньше мы и не подозревали. Это нас бесконечно радовало.

            Приходя домой, я обедал, выходил во двор и принимался убирать в постели волов и коров катехи, наполнял ясли кормом. Чаще всего эта работа была выполнена старшим братом Санькой, тогда за мной оставалась одна обязанность сгонять на водопой волов, коров и телят. Овец поили взрослые. Их поили из колодца, который находился около нашего и Кобзева дворов. Там стояла большая колода. В нее набирали из колодца воду. Колодец был глубокий. Потом выгонял я овец.

            Только после выполнения этих поручений я приходил домой и начинал заниматься подготовкой уроков. Уроки я готовил с огромной охотой. Из сумки выкладывал на стол все книги и тетради, раскладывал перед собой, а затем брыл учебник, по которому задан урок на завтра и начинал читать вслух. Или брал тетрадь и задачник и начинал решать задачки. Процесс подготовки уроков доставлял мне большое наслаждение.

            Священник Камаев на уроках по закону божьему старался внушить нам, что нет на свете другого народа, которого бог любил больше, чем русского народа, исповедующего православную веру. «Его пастыри несут свет христов не только русскому, но и другим народам». Кто-то из учеников обратился к отцу Василию со следующим вопросом: «А киргизам пастыри тоже несут свет христа?» «Нет. Киргизы очень отсталые и не понимают слово божье. Киргизы по существу не люди, а подобие людей. Они лунопоклонники. У них нет души, как и у обезьян».

            В 1915-1917 годах священник Камаев старался на уроках по закону божьему вести себя по другому, чем 2-3 года тому назад на уроках в церковно-приходской школе. Он не озлоблялся против учеников, не скрипел зубами, не бил учеников. Он даже не кричал на нас так, как он кричал и оскорблял нас малышей во втором и третьем классе церковно-приходской школы. Он старался больше объяснять, чем ругать. Хотя его объяснения чаще всего были похожи на то объяснение, которое дал он нам поводу киргиз.

            Перемена в поведении нашего наставника вызывала у нас много разговоров. Почему он стал почти добрым? Почему он не был таким раньше? Мы терялись в догадках. Вскоре события, происшедшие в стране, дали нам ответы на волновавшие нас вопросы.

            В феврале 1917 года, в год когда мы окончивали училище, произошла революция, был свергнут царь. Об этом событии в Александровке стало известно чуть ли ни в тот же день, когда свершилась революция. Эти чрезвычайные события жители Александровки узнавали от телеграфистов почтового отделения Пашки Чалых, Ваньки Соболева (они закончили училище годом раньше) и других, которые были учениками телеграфистами. Да и сам заведующий почтовым отделением Поздняков Николай Дмитриевич, муж нашей учительницы Стадухиной М.Г., будущий ярый белогвардеец и предатель моего отца, доверительно сообщал все телеграфные новости купцам Архипову, Тимину, кулакам богатеям. И, конечно, Поздняков раньше всех информировал о событиях в столицах и на фронтах священника Камаева. События последних лет оказывали ошеломляющее влияние на служителя церкви. Именно они изменили отношения Камаева к нам ученикам Александровского двухклассного училища.

            Как только мы узнали, что царь Николай отрекся от престола, то перед нами, как нам казалось, встал очень важный вопрос, который надлежит нам решить. В классах училища висели портреты Николая, его супруги Александры Федоровны, императора Александра IIIи его супруги. Портреты царственных особ увенчивались золотыми коронами. Нам казалось, что на портретах царя и царицы не должно быть короны. Николай уже не царь и поэтому надо короны с портретов императора и императрицы снять. К такому решению пришло наше ученическое «собрание». «Собрание» поручило мне привести в исполнение решение, принятое собранием. Пододвинув к портретам стол, на стол поставили стул, встав на него я своей «рукой дерзновенной» снял с портретов августейших особ короны.

            Через несколько минут вне расписания вошел к нам в класс священник Камаев. Он пришел без классного журнала, без катехизиса. Усевшись на стул, он посмотрел на портреты царя и царицы, и как ужаленный, вскрикнул: «Это что такое? Кто снял короны с портретов?» Все молчали. Священник несколько раз повторил своей вопрос, но никто из ребят ему не отвечал. В эти минуты мое сердчишко больше чем учащенно билось, и я подумал, что священник припомнит мне все и, конечно, исключит меня из школы. Глубоко вздохнув, я встал и сказал: «Батюшка, разрешите мне сказать?» «Говори!» «Николай Александрович Романов уже не царь и его супруга Александра Федоровна перестала быть царицею с того дня, как царь отрекся от престола. Поэтому они не достойны того, чтобы на их портретах были короны. Все, батюшка». Последовал приказ: «Немедленно поставьте короны на свои места». Подтащили тот же стол и поставили на него стул. Я достал из парты короны, встал на стул и водрузил короны над портретами бывшего императора и императрицы, с дрожью ожидая расплаты. К моему удивлению священник ко мне не приблизился. Он даже не ругал меня и не грозился исключением из школы. Наоборот он спокойным голосом сказал: «Садись». Я сел. Но мне не верилось, что за мою выходку я не буду наказан.

            Священник Камаев провел часовую беседу с нами, разъясняя нам, что «лишать короны августейших особо нельзя. Хотя он и отрекся от престола, но он остался помазанником божьим и родным братом Михаила Александровича, в чью пользу Николай II отказался».

            На другой день, придя в школу, к нашему удивлению, мы не увидели на стенах классов ни одного портрета обоих «помазанников божьих» и их жен. Они были сняты и спрятаны.

            Недели через две, а может быть через три, опять вне расписания явился к нам отец Василий и провел с нами беседу на следующую тему: «Завтра в Александровку из Кустаная прибудут агитаторы. Они будут выступать на сходке и рассказывать о безбожных делах. Чтобы никто из вас не смел подходить близко к этому сборищу. Если кто-либо вопреки моим указаниям появится там, он немедленно будет исключен из училища».

            Чем больше отец Василий стращал нас, тем больше у нас возрастало желание быть на этом «сборище», посмотреть и послушать о чем эти «безбожники» будут говорить. Во время перемены, выйдя во двор, мы наскоро обсудили вопрос: «Пойдем, или не пойдем слушать оратора?» Единодушно решили: пойдем.

            Дома я рассказал отцу обо всем, что нам говорил священник. Выслушав, отец сказал: «А ты, Яша, об этом напиши и записочку подай оратору».

            Я написал записку и прочитал ее отцу. Прослушав мою записку, отец посоветовал закончить ее вопросом: «Имеет ли право священник исключать нас из 2-х классного училища за то, что мы пришли послушать Вас?» Я так и сделал.

            В тот день, когда должны были приехать в село ораторы, они не приехали. Приехали ораторы дней через девять, в воскресный день. Волостной писарь Кузьма Шубин, отец Михаила Шубина, моего одноклассника, и староста приказали дежурным десятникам быстро оповестить население, что «сегодня в обед на площади состоится сходка, на которой будут выступать ораторы». Всех интересовал – «кто такие ораторы и как они будут выступать?» «Это что циркачи что ли?»

            На площади, против церкви, около дома Елгопцева наспех сделали небольшую сцену, на которую поставили стол и несколько стульев. Стол накрыли зеленым сукном. Первыми явились на сходку, конечно, мы школьники. Вслед за нами потянулись взрослые и старики, бородачи. На сходке не было женщин. Вскоре стали подъезжать на подводах жители Борисо-Романовки и Жуковки. Они здесь же на площади распрягали лошадей, задав им овса в намордник, ставили их к саням или кошевкам.

            Выход старшины с ораторами совпал с окончанием обедни. Колокольный перезвон придавал особую торжественность открывавшейся сходке – собранию. Мы вплотную приблизились к стене, на которой разместились ораторы и старшина. Почти все мужчины и женщины, выходившие из церкви вливались в общую массу людей, ждавших начала собрания. Вскоре вся площадь была заполнена жителями трех сел.

            Собрание открыл один из приезжих ораторов. Он сказал, что их прислала сюда новая революционно-демократическая власть уезда для ознакомления вас с последними событиями, происшедшими в стране. «Слово имеет гражданин…» - фамилию которого я, конечно,  не запомнил. Докладчик говорил долго и эмоционально. Он сказал, что «Император всей России Николай Александрович, внемля требованиями русского народа, отрекся от престола в пользу своего брата Михаила Александровича. Но Михаил Александрович счел для себя невозможным принять царский венец из рук своего любимого брата. Передовые деятели Государственной Думы для управления государством в такую тяжелую годину создали Временное правительство, которое принимает все меры к тому, чтобы навести порядок в стране, укрепить фронт и довести войну против нашего исконного врага – Германии до победного конца». Это был все, что мы школьники поняли из доклада оратора. Большую часть доклада мы, конечно, не поняли. Докладчик называл партии, называл фамилии людей, боровшихся между собою, которые были для нас пустым звуком. А все, что «поняли» мы поняли по своему, по детскому.

            Несколько лет спустя, когда я уже был студентом, вспоминая александровские события 1917 года, я понял, что ораторы, посетившие Александровку были оборонцами, служившей верой и правдой буржуазному Временному правительству.

            Александровское 2-х классное училище я окончил в 1917 году. Мне так хотелось учиться и учиться, но для этого нужны были средства и немалые. А их у отца не было.

            В 1916 году неожиданно умерла мать. Она болела всего одну неделю. У нее были сильные головные боли. Смерть матери я сильно переживал… Дело доходило до галлюцинаций. Когда я выходил из передней в прихожую, то видел мать, занимавшейся своими обычными делами около печи, то она ставила чугуны в печь, то чего-то переливала. Эти видения кончались припадками. Я заболел. Лечила меня бабушка Бадаженчиха (мать моей матери). Подводила меня к печи, заставляла смотреть в печь и произносить какие-то слова – заклинания, чем-то поила, кропила «святой» водой. Одним словом, были использованы, наверное, все знахарские средства. В бабушкино лечение я безгранично верил. Ее поглаживания и приятный старческий шепот, каждый раз, успокаивали меня и я засыпал богатырским сном. Так продолжалось недели две и я выздоровел. Выздоровел, конечно, не от «святой» воды, не от бабушкиного шептания, а по-видимому, время лучший лекарь и юный организм переборол рецидив старого недуга.

            Прошел год после смерти матери и в 1917 году отец женился на вдове мари Дейнего. У нее было пятеро детей. Две старшие дочери были замужем, старший сын Кузьма жил в батраках и с ней младшая дочь моя ровесница и младший сын Савелий года на 4-5 моложе меня. Андрей был крайне недоволен женитьбой отца. Но свое недовольство он не высказывал отцу.

            Мачеха оказалась очень хорошим человеком. Она одинаково чутко и тепло относилась как к своим детям, так и ко мне, и к детям Андрея. Она очень быстро расположила к себе всех членов нашей большой семьи. Она очень быстро расположила к себе всех членов нашей большой семьи. Я ее просто полюбил. Мачеха, как и моя мать, была неграмотной, но от природы умной, тактичной и душевной женщиной. Очень скоро я стал делиться с ней своими сокровенными мыслями, обращаться к ней за советами и помощью.

Лысый, месяц

            Так называли меня мои сверстники, когда хотели меня обидеть, напоминая этими двумя словами мой природный физический «недостаток». Об этом «недостатке» моя мать рассказывала так. Через несколько часов после появления меня на свет божий, когда первый раз подали меня матери на кормление, она обратила внимание на мою головенку, покрытую густыми, черными вьющимися, шелковистыми волосами, к которым на самой макушке, как ей показалось, прилипла ярко белая пушинка. Мать осторожненько смахнула «пушинку», а она продолжала крепко держаться на той же макушке. Это не в малой степени удивило мать. Она стала тщательно рассматривать и ощупывать «пушинку». Оказалось это не пушинка, а клочок кипенно-белых волос, который располагался почти на макушке правильным серпиком, напоминая по форме луну.

            Отец не раз рассказывал, что серпик белых волос я унаследовал от моего прадеда Матвея Степановича. У него была точно такая метка на волосах головы.

            Слово – лысый употреблялось у нас не в смысле отсутствия волос на голове, а в смысле того, что часть волос имеют белую окраску. Так, например, лошадей, имевших на лбу белую звездочку или другую форму, называли – «лысым». Этот термин и был перенесен на людей, у которых часть волос были одетыми.

            Приблизительно лет до 5, до 6 я не знал истинного значения двух слов, приведенных в названии раздела. Поэтому, когда меня называли – «лысым» или «месяцем», я никак не реагировал. Но когда я повзрослел и понял, что мои товарищи в пылу гнева употребляют эти слова для того, чтобы подчеркнуть мою неполноценность, я возмущался и вступал в драку с обидчиком. Я бросался с кулаками на обидчика, если он был старше и сильнее меня. В этих случаях, конечно, я был бит. А иногда, изловчившись, я бил противника по носу и разбивал его. Из носа начинали течь, к моему удовольствию, красные «сопли». Это вызывало у наблюдавших смех и одобрение. В этих случаях мой «враг» отступал, садился на корточки и ждал, когда перестанет идти из носа кровь. Я торжествовал. Но это продолжалось недолго. Дня через два-три, а то и через неделю, пострадавший от моего случайно удачного удара по носу, ловил меня и тоже разбивал мне нос. Теперь он торжествовал, а я садился на корточки и обливался горькими слезами ни от боли, нет а от обиды.

            Чем больше я обижался и свирепел, когда меня ребята дразнили «лысым» или «месяцем», тем чаще, на этой почве, возникали у меня с ребятами конфликты. Ребята как нарочно не выпускали из зуб два обидных для меня слова, мои товарищи и не думали наносить мне обиду, а пользовались ими в силу укоренявшейся привычки. А меня все равно обижало и я переживал за такой «большой» свой физический «недостаток».

            Однажды пришла мне в голову мысль избавиться раз и навсегда от лысины, от месяца, чтобы не слышать больше никогда обидной клички от товарищей. Но как? Сколько я не напрягал свой умишко, ничего не мог придумать. Спустя месяца два я неожиданно набрел на одно средство, которое, как мне казалось, должно помочь осуществить задуманное. Глубокой осенью отец зарезал борова. В те годы со свиней шкуры не снимали. С них тщательно выдергивали щетину, а потом всю свиную тушу на костре опаливали. Для дергания щетины отец дал мне, Санька и сводной сестренке по изготовленной им дергалке. Дергалка представляла собой березовую палочку длиной 10-12 сантиметров, толщиной примерно 8-9 сантиметров, с вбитым с одного конца гвоздем. Таким несложным орудием мы освобождали забитых свиней от щетины. Оно то и показалось мне средством, при помощи которого я освобожусь от «злополучного» клочка белых волос.

            На другой день, улучив момент, когда мачеха была в хате одна, я подошел и подал ему дергалку со следующими словами: «Мама, выдергивайте, пожалуйста, все белые волосы, что растут на моей голове…»

            - Як так выдергать? Ты же не порося, а неразумно дитя. Чого ты вдруг надумал выдергивать то чим отметил сам господь бог. Це е знак дида твоено батька. Он всю великую и счастливую твою жизнь буде ограждать тебя от всего дурного и приносить тебе у всякого добра.

            - Мама, так они же каждый раз смеются надо мной. Что же страшно обидно, когда они то и дело напоминают мне о том, что я «лысый» что у меня на голове «месяц».

            - Смеются? Да хай смеются. А ты голубок, не обращай на цым смих ни якого увнимания. А еще лучще смийся и ты. Як воны начнут смеятся, а ты тоже смийся, но не укоем разене сырчай ицый смих за обиду не принимай. Да перестань мазюкать цый билы волосы фестубаром (фексутуар – красящее вещество, мазь в тюбике продавалась в аптеке).

            Простая неграмотная женщина дала мне мудрый совет. Всякий раз, когда товарищи, обращаясь ко мне, называли меня «лысым», я отвечал:

            - Подожди, Колька (Колька Суховерковстарше меня года на два-три,озорной и большой насмешник, который больше всех потешался над моим «уродством»), я у месяца спрошу.

            - У кого ты спросишь?

            - У месяца!

            - У месяца?!

            - Да.

            От неожиданности Колька растерялся. Он, хмыкнув, убежал. Это заметили стоявшие здесь товарищи и разразились дружным смехом. Они смеялись уже не надо мной, а над Колькой Суховерковым. Я смеялся громче всех и больше всех.

            Так я стал реагировать на подразнивая меня моими недостатками «лысым» или «месяцем». Я строго придерживался советов мачехи и это помогло мне освободиться от насмешек моих друзей над клоком белых волос. Даже у Мишки Бочкарева, со временем, отпало желание дразнить меня «лысым» или «месяцем».

Молокане

            С тех пор, как я помню себя, у нас в селе была религиозная секта молокан. Ею руководил Евтеев Максим Григорьевич, зажиточный крестьянин и торговец. По рассказам отца он начинал свою самостоятельную жизнь сапожника. Сапожничая, он стал понемногу засевать зерновые, завел необходимый домашний скот. Но все это не могло и не сделало Евтеева М.Г. зажиточным. До какого-то времени его хозяйство было на уровне бедняков. А когда он стал приторговывать, то его хозяйство стало быстро расти и шириться. Уже тогда, когда я учился в церковно-приходской школе, хозяйство Евтеева было кулацким. Они держали батрака, а сам М.Г. и его сыновья постоянно стояли за прилавком – торговали. У них было два магазина, один рядом с их жилым домом, а второй на базарной площади. Торговали керосином, бакалейными и кожевенными товарами.

            Село Александровка было большим селом. В нем было дворов 400-500. Из них дворов 40-50 кулацких, приблизительно вдвое больше хозяйств было бедняцких, а подавляющее большинство хозяйств было средняцкими.

            Основные три социальные группы александровских жителей во многом отличались от таких же групп населения центральных губерний. По своей экономической  мощности наш крестьянин середняк и тем более кулак не был равен таким же социальным группам, скажем, Тамбовской, Рязанской, Московской, Смоленской и других областей. Все социальные группы крестьянских хозяйств, населявших окраины России были более крепкими, более мощными. Так, например, кулаки Александровки, Борового, Борисо-Романовки и других сел Кустанайщины в своих хозяйствах имели по шесть-восемь рабочих лошадей, выезд, пять-семь дойных коров, восемь-десять волов, голов двадцать молодняка рогатого скота, голов восемьдесят-сто овцематок, голов три-пять свиней, большое количество гусей, уток и кур. Кулаки пользовались наемной рабочей силой. В разные времена года они держали разное количество наемных рабочих-батраков и домашнюю прислугу. Засевали кулаки от шести-десяти до ста десятин зерновых культур. Их сельскохозяйственное производство было более передовым. В нем применялась высокая производительная техника. Сельскохозяйственные работы проводились в сроки, которые были рекомендованы агротехникой тех лет. Поэтому в кулацких хозяйствах, как правило, урожаи были выше, чем в середняцких и тем более в бедняцких хозяйств.

            Почвообрабатывающая и уборочная техника в кулацких хозяйствах использовалась самая передовая по тому времени. Они пользовались четырехлемешными плугами, сеялками, дисковыми боронами, катками. При уборке урожая пользовались самовязками, самосбросками. А большая часть уборочной площади скашивалась все-таки лобогрейками. Рабочий, молочный, да и товарный скот содержался в утепленных конюшнях, имели сипораторы.

            Получаемое молоко в кулацких хозяйствах использовалось более рационально. Оно перерабатывалось на сипораторе. Сливки немедленно превращались в масло, масло в деньги, обрат скармливался свиньям.

            В середняцких и бедняцких хозяйствах нашего села с/х техника была значительно ниже, чем в хозяйствах кулацких. Но она была намного выше с/х техники таких же хозяйств центральных областей и Белоруссии. Почвообрабатывающий инвентарь середняцких хозяйств Александровки состоял из двухлемешного плуга аксайского завода, железной бороны, или деревянной бороны с железными зубьями. Сеялок в середняцких хозяйствах, как правило, не было. Сеяли разбросным способом из лукошка или из мешка. Отец высевал семенной материал (пшеницы, овса, проса, ячменя и гороха) из мешка.

            В общине молокан состояли Евтеевы, Тукачевы, Еримеевы, Серебренниковы, Кобзевы и другие – всего семей 20-30, фамилии остальных забыл. Это была хорошо организованная и сплоченная секта. Они исповедовали как ветхий завет (Библию), так и новый завет (Евангелие). Молокане считали, что православная религия под влиянием алчных священников давно отступили от учений апостолов и Христа от заповедей господних, и исказили их. Они не признавали поклонение иконам, осуждали пышные одежды священников и установленные ими посты. Состоявшие в секте молокан не пили хмельных напитков, не курили, не сквернословили. Все это считалось не совместимым с пребыванием в секте.

            По субботам и воскресеньям члены секты собирались и их руководитель Евтеев М.Г. читал Евангелие или Библию, и комментировал. Все это сопровождалось пением псалмов Давида из книги «Песней песней» (Библия). Члены секты были весьма активными проповедниками, как они говорили, «слово божьего». При встречах с соседями, знакомыми и родственниками они разъясняли основные положения из священного писания. Эту работу они вели страстно и убежденно. Для священнослужителей православной церкви молоканы были весьма опасны. Они на каждом шагу их изобличали как отступников от учения Христа и заповедей самого бога Саавофа, продиктовавшего Моисею на горе Синае.

            По директиве свыше Кустанайский архиерей организовал и проводил в селах, где имелись секты молокан религиозные диспуты. Особенно большое внимание попы уделяли Александровской секте. Диспуты проводились, главным образом, в зимние вечера. Они проводились в доме Евтеева М.Г. или в  помещении церковно-приходской школы. В диспуте принимали участие со стороны православной церкви священник Александровского прихода Василий Камаев, Боровской – священник Дроздов, Борисо-Романовский священник, и миссионер Яшка Кот.

            Яшка Кот житель села Борисо-Романовка. Там он родился и там вырос. По рассказам отца, учась в школе, он обнаружил феноменальные способности и прилежание в изучении закона божьего. Он был на хорошем счету у местных священнослужитей. Борисо-Романовский священник информировал Кустанайского архиерея и другое начальство о Яшке Кот, о его способностях, о природном уме и красноречии. Архиерей выхлопотал для него место в каком-то учебном заведении, место, где таких учащихся содержали за казенный счет. Яшка Кот учился лет восемь. За это время он ни разу не приезжал в родное село. А когда окончил, то его направили на работу в Кустанайскую епархию в качестве миссионера – проповедника.

            Яшку Кота я видел в возрасте, примерно, 30 лет, среднего роста с бородкой, шатен, с правильными тонкими чертами лица, с хорошо поставленным приятным голосом.

            Со стороны сектантов в диспуте принимали участие: Евтеев М.Г. и двое неизвестных мне, которые мне, которые, как рассказывал отец, приезжали из Кустанайской общины. Когда диспуты проводились в школе, то народу присутствовало много, а когда на квартире у М.Г.Евтеева, то там было слушателей столько, сколько вмещала большая комната, что справа от входа и прихожая.

            Диспут открывался всегда вступительным словом отца Василия Камаева. Затем выступал Евтеев М.Г. после него выступал боровской или борисо-романовский священник. И так, чередуясь, обычно выступали с обеих сторон по несколько человек. Предпоследним выступал Яшка Кот. Последним выступал Камаев.

            Мой отец Востриков Василий Максимович не пропускал ни одного диспута. Он внимательно выслушивал всех ораторов, а когда приходил домой, рассказывал о том, кто как из участников диспута выступал и давал им свои оценки. Отец всегда считал лучшими выступлениями тех ораторов, которые выступали от сектантов. Они, по мнению отца, стояли на правильном пути, правильно понимали и разъясняли положения священного писания. Максим Григорьевич и другие молоканские активисты, выступавшие на диспута, критиковали попов за искажение священного писания и за обман верующих. При этом они подкрепляли свою критику заповедям и Евангелие. Так, например, вторая заповедь гласит:

            «Не сотвори себе кумира и…» далее разного рода раздумья на религиозную тему

            Авторитет молокан среди александровских крестьян после каждого диспута рос. Это в немалой степени беспокоило служителей православной церкви. Так продолжалось до 1917 года.

            Мой отец безгранично симпатизировал молоканам. Он был малограмотным, самоучкой, умел только читать и расписываться. Единственной литературой его была библия и евангелие. Все свое свободное время от работы он посвящал чтению «священного писания» и размышлению над «словом божьим».

            Отец давно перестал ходить в церковь, перестал молиться перед сном, перед принятием и после принятия пищи, не соблюдал постов, перестал в великий пост говеть. Это было замечено попом Камаевым и он неоднократно пытался отца курить и вернуть его, как заблудшую овцу в стадо христово. Но всякий раз он встречал со стороны отца аргументированный отказ. Поп понимал, что аргументы отца заимствованы у Евтеева М.Г. Все это волновало мою мать. Она и старший брат Андрей были недовольны отходом отца от православия. Отец выполнял всего лишь один ритуал православной церкви – он любил во время пасхи носить святить куличи. Отец давно бы стал молоканом, то есть вступил бы в молоканскую общину, но его удерживали следующие два обстоятельства:

            Первое. Отец курил и не мог отказать себе в этой слабости. Однажды отец попросил меня почитать приобретенный им библейский указатель. В указателе помещена тематика притч и событий со ссылкой на название книги, главы и стиха. В разделе, где перечислялись прегрешения людей и наказания за их совершения автор привел следующую форму:

«Горе тем, кто не чтит

Отца и матери свои…

Горе тем, кто совершает

Прелюбодеяния…»

            В этот момент меня осенила мысль припугнуть отца за его курение табака. В какое-то мгновение в моем наивном, детском сознании сложилась следующая фраза, осуждающая курильщиков, которую я выпалил, нарочито глядя в «Библейский указатель»:

«Горе тем, кто любит наслаждаться

Дымом от ядовитых растений

И то они этим сокращают часть

Жизни своей».

            Эта фраза сильно взволновала отца. Он даже изменился в лице… Отец на какое-то время задумался  и лицо его стало суровым. Он явно был растерян, а я внутренне торжествовал, подумав, что теперь-то отец непременно бросит курить. Не успев как следует насладиться своей выдумкой, как отец обратился ко мне со следующим вопросом: «Яша! Прочти, пожалуйста, ссылку, где об этом сказано». От неожиданного контрольного вопроса я покраснел с головы до пят и растерялся, конечно, больше, чем отец.

            Я был изобличен. Отец посмотрел на меня с нескрываемым любопытством, встал, подошел ко мне, потрепав по голове, сказал: «Ах ты мошенник, что же ты хотел своей выдумкой напугать меня?» Очухавшись немного, я промямлил: «Нет, тятя, я не хотел тебя напугать, я хотел, чтобы ты бросил курить. Мне кажется курение как и употребление водки дело греховное».

            Второй причиной того, что отец официально не примкнул к молоканам было то, что он не хотел волновать мать, которая до фанатизма верила попам. Он не хотел конфликтовать со старшим сыном – Андреем и Серафимой его женой.

            На стороне отца был только я один. Рядом с нами жила семья молокан – Кобзевы. Я дружил с их старшим сыном Иваном. Он был старше меня года на три. Ванька Кобзев как-то выделялся из числа своих сверстников. Он был грамотнее многих из них, умный, тактичный. На улице он вел себя достойно. Он не курил, не сквернословил, не участвовал в уличных драках. Он не участвовал даже в кулачных боях. Меня тянула к нему его рассудительность. К тому же Ванька Кобзев был первым рыбаком на селе. Никто не умел так искусно ловить на крючки рыбу, как ловил он. Бывало сидим под кручей на берегу Тобола или на мосту, или на Романовом заливе. У всех почти одинаковые удилища и крючки, и насадка та же, у него клюет, а у нас, рядом с ним сидящих не клюет. Он, бывало, возвращаясь с рыбалки несет штук 50-100, а мы по 5, по 10 штук.

            Особенно я подружил с Ванькой Кобзевым весной и летом 1917 года во время сева и уборки урожая. Наши поля находились за Тоболом на правом берегу в 12-15 километрах от Борового, вблизи кордона Кособокова, на Чистеньком. Отец Ваньки Кобзева Григорий Алексеевич Кобзев в 1914 году в начале первой империалистической войны был призван в армию, как ополченец 2 разряда. Самым старшим из детей Кобзевых Ванька, а всего детей у них было 5-6. Наш отец, как бы шефствовал над этой семьей. Ванька Кобзев пленил меня не только умением искусно ловить рыбу, но и рассказами о молоканской вере. У него был сборник баптистских песнопений, которые молокане вместо обычных русских песен пели. В них прославлялись деяния Христа. Песни имели своих авторов и композиторов. Нот мы не знали оба, а песни пели по памяти, то есть, как пели взрослые члены молоканской общины. Вот одна из песен, которую мы с большим увлечением пели:

«Мы у берега земного там за буйною рекой,

Виден берег жизни новой

Жизни вечной и святой…» и т.д.

            Это песни нас как-то сплачивали и вдохновляли на добрые дела. И нам казалось, что мы совершаем богоугодные поступки. Однако, под влиянием нараставших событий 1917-1919 годов моя пылкая вера в господа бога постепенно слабела, баптистские песнопения вытеснялись революционными песнями, привозимыми возвращавшимися из фронта и из центра солдатами. Солдаты рассказывали много нового и интересного. Из уст солдат мы, мелкота, узнали, что война – это не веселая игра в солдатики, а тяжелейшее и опаснейшее событие. На фронте много солдат и мирных жителей, в том числе, женщин, детей и стариков гибнет. Намного больше остаются на всю жизнь калеками, не описуемых страдальцами. Именно от вернувшихся солдат мы узнали о причине и истинных целях войны, какую вел царь и сейчас ведет. Временное правительство Керенского. Это на нас так повлияло, что мы перестали играть «в войну». Один из вернувшихся с фронта солдат рассказал о проповедях, какие произносили перед строем солдат во время их отправки на передовые позиции, полковые священники. Они уверяли солдат, что защищать веру, царя и отечество святое дело, что они должны беспощадно уничтожать немцев, посягнувшим на святую Русь. А если кого из вас в бою настигнет вражеская пуля, тому господь бог простит все прегрешения земные, его душа будет увенчена золотым венцом и грядет она в рай небесный на вечное блаженство. Солдат, понизив голос, как бы доверительно сообщил слушавшим его рассказ, сказал: «… попы говорили об уготовленном всем убиенным рае небесном так убедительно и проникновенно, что притуплялся страх перед пулей и снарядом врага. Я не знаю как долго продолжалось бы такое состояние, если бы ни одно неожиданное зрелище, представшее перед нашим взором. Как только начался обстрел наших передовых позиций, так отцы духовные, подобрав свои длинные полы во всю прыть побежали в заранее подготовленное место, где в укрытии стояла пара запряженных лошадей и ждала их. Мы поняли, что попы щедро раздавали золотые венцы и блаженство несуществующего рая нам солдатам, а сами спасали свою шкуру бегством в глубокий тыл».

            В услышанном рассказе солдата я нашел подтверждение словам молоканских проповедников, которыми они клеймили попов, как обманщиков. Не успел я до конца додумать всплывшую мысль, как солдат, точно подслушав ее, сказал: «… попы обманщики. Они обманывают солдат, благославляя их на ратные подвиги, уверяя, что это угодно богу…, а бога-то нет. Бога не было, нет и никогда не будет. Он нужен попам и богачам для охраны их благополучия, для того, чтобы с именем бога безнаказанно грабить и эксплуатировать народ». Две последние фразы меня ошеломили. Вернувшись домой я немедленно об услышанном рассказал отцу. Выслушав меня отец сказал: «То, что попы обманщики и сребролюбцы, солдат говорил правильно. А то, что бога нет – это от лукавого».

Иван Яковлевич Прасолов

            Иван Яковлевич Прасолов муж моей сестры Пелагеи Васильевны, дед Владислава Васильевича Анохина. Он родился и вырос в селе Александровка в семье Якова Романовича Прасолова и Устиньи Павловны Левиной. У них было четыре сына: Иван, Сергей, Михаил и Николай. Иван был старшим сыном. Он окончил церковно-приходскую школу с похвальной грамотой. В отличие от своих сверстников Ванька Прасолов рано пристрастился к чтению художественной литературы. Он был первым «парнем на деревне», а в деревне 500 дворов. Он был гармонистом, любимцем девушек и лихим спортсменом-бегуном. В те годы в селе, конечно, не было спортивных организаций, но исстари на Руси стихийно проводились среди молодежи соревнования на силу, ловкость и быстроту. Эти соревнования были одиночными, парными и массовыми. К массовым организациям относились кулачные бои, когда молодежь одной половины села Александровки сражалась с молодежью другой половины. К одиночным спортивным выступлениям относились такие, как – отдельные силачи демонстрировали свою силу, показывая какую тяжесть он может поднять, пронести, бегуны, пловцы, ныряльщики. К парным спортивным выступлениям относились борьба, тяжба (кто кого перетянет взявшись за палку или за конец веревки), переплясы, скачки на конях, бег в мешках и другое.

            Ванька Прасолов поражал всех быстротой бега. Не каждая лошадь могла его обогнать.

            Семья Прасоловых не была похожа на другие крестьянские семьи. С сельским хозяйством у них как-то не клеилось. Одно время у них, как и других жителей Александровки были волы, лошади, необходимый сельскохозяйственный инвентарь. Они сеяли зерновые. Но от посевов почти ничего не получали, так как сев проводился с большими нарушениями агротехники тех лет. Рабочий скот содержался плохо, его плохо кормили и не всегда вовремя поили. Сыновья Якова Романовича росли почти без отца. Отец их больше всего находился на отхожих промыслах. Сыновья его вырастали недисциплинированными и не приученными к крестьянскому труду. При всем при этом уровень жизни в селе был высоким, обеспеченным. Источником обеспеченности были деньги, присылаемые Яковом Романовичем, заработанные им в Сибири. Кроме того, семья Прасоловых всегда пользовалась поддержкой тещи Якова Романовича, бабушки его сыновей, Аксинии Левиной. Она выросла в очень богатой семье Гончаровых. Ее брата Матвея Ивановича Гончарова я хорошо знал. Аксиния Гончарова, в свое время, вышла замуж за очень богатого купца Павла Левина. Он был туберкулезным и очень рано умер. У Аксиньи Ивановны Левиной, как рассказывали родители мои, были большие деньги. На эти средства она построила и подарила своим дочерям по пятистенному дому. Один дом получила Устинья  Павловна, второй дом Агафья Павловна (мать Анциферова Федора Васильевича). И та и другая семья пользовались материальной поддержкой Аксинии Ивановны.

            Яков Романович Прасолов был неграмотным, но от природы умным и весьма тактичным человеком. Он не употреблял хмельных напитков, не курил, честный Эти качества заметил в Сибири один из содержателей многих станций и полустанков, который сделал его своим доверенным лицом на почтовой станции Боргули. Будучи неграмотным человеком, он отлично справлялся с порученным ему делом. Приблизительно в 1910 году Прасолов вернулся в село Александровку. К этому времени его сыновья подросли. Ванька Прасолов ухаживал за моей сестрой Полей, славившейся своей необыкновенной красотой и добротой. Она не на шутку приглянулась герою молодежной улицы Ваньке Прасолову. А Поля, просто, была без ума от своего ухажера.

            В один из зимних вечеров 1910 года, к нам пожаловали сваты в составе: Якова Романовича Прасолова, его жены Устиньи Павловны, жены волостного писаря (имя ее не помню), Шубина Кузьмы, Матвея Ивановича Гончарова и других. Сватовство было выдержано в древне-русском стиле. Во время первого захода велись общие разговоры на отвлеченные темы, слушая их, человек не посвященный в цели прихода этой группы людей, наверняка и не понял бы, что начинается сватовство. В таких разговорах прошел весь вечер. Закончилось чаепитием. Во время чаепития сваты расхваливали жениха и восторгались красотой невесты, говоря при этом – хорошо бы было породниться Василий с вами… Отец уклонился от ответа, заговорив о чем-то другом. Через какое то время Устинья Павловна, обращаясь к матери сказала, а почему бы Степановна и впрямь не породниться? На это мать ответила, что Поля еще не совершеннолетняя. Ей исполнилось только 16 лет. На это Яков Романович ответил: «Наши дети, Нинила Степановна, любят другу друга, нам не следует мешать их счастью». Жена волостного писаря Шубина, включившись в разговор, сказала: «Святое дело делают родители, когда они не только не мешают, а помогают своим детям, которые любят друг друга, вступить в законный брак».

            Мой старший брат Андрей сидел молча и внимательно вслушивался в разговоры. Как только сваты сделали конкретное предложение, так он выступил с решительным протестом против того, чтобы сестру выдать замуж за Ваньку Прасолова. Отвечая на совет Шубиной, он сказал: «Конечно, родители должны помогать своим детям вступить в законный брак. Но каким детям? Взрослым. А наша Поля, как сказала мать, несовершеннолетняя. Ее и венчать священник не будет. А если обвенчает, то такой брак не будет законным браком. Торопиться нам некуда, пусть невеста подрастет, поумнеет, а там виднее будет за кого ей выходить».

            Андрей был против выдачи замуж не только потому, что Поле было 16 лет, а, главным образом, потому, что семью Прасоловых он считал семьей недостойной того, чтобы с ними породниться. Он считал, что Прасоловы люди ветреные, не трудолюбивые. Сами, то есть родители, люди порядочные, трезвые, а их сыновья картежники, выскочки и ничего-то из них путного не будет. Они горазды языком трепать, а делать ничего не умеют и не хотят учиться.

            Итак, первое сватовство окончилось ничем. Сваты в немалой степени были смущены. Хотя они отлично знали, что с первого захода еще никому не удавалось получить согласия родственников невесты на выдачу невесты… Но тут сваты чувствовали, что родители невесты и ее старший брат занимают явно отрицательную позицию. И это их беспокоило. А жених нажимал на своих родителей и сватов, чтобы они продолжали сватовство, что Поля давно дала ему свое согласие.

            Сватовство продолжалось десять дней и десять ночей. Поля не отставала от своего нареченного в нажиме на своих родителей. Когда родители говорили, что рано тебе выходить замуж, а Андрей говорил ей: «Дуреха, ты дуреха, за кого ты собираешься выйти замуж? За Ваньку Прасолова? За шарамыжника, за картежника!» Заливаясь горькими слезами, сестра говорила: «Это не правда. Он в карты не играет, водку не пьет, в уличных драках не участвует. В карты иногда играют Сережка и Мишка. Ну и что? Все ребята играют в карты. Но Прасоловы водку не пьют, не сквернословят. Я люблю Ваньку, без него я не могу жить».

            Такое категорическое заявление сестры поколебало родительские сердца. На следующих заходах они уже говорили со сватами мягче. Теперь их беспокоило одно, как быть с венчанием. Яков Романович, как практичный человек, заверил родителей, что все хлопоты по этому вопросу он берет на себя и через два дня привезет от архиерея разрешение на бракосочетание девицы Пелагеи Востриковой с молодым человеком Иваном Прасоловым. Это стоило ему 25 рублей, которые он заплатил архиерею и 5 рублей александровскому священнику. Попы за деньги отпускали грехи грешникам, открывали двери рая, несовершеннолетним прибавляли года, во время поста «превращали порося в карася»…

            Мне хорошо запомнился последний вечер сватовства. В принципе родители согласились выдать сестру за Ваньку Прасолова. Осталось решить один сугубо материальный вопрос – это вопрос о размерах кладки (то же самое как калым, выплаты родителям невесты определенной суммы денег), которая им потребуется на снаряжения невесты, а родители жениха сказали, что это слишком большая сумма и предложили свою сумму. Та и другая сторона горячо обосновывали названную сумму. Жених в это время находился со своими товарищами под окнами, нетерпеливо ожидая того часа, когда стороны придут к соглашению и позовут его и его нареченную и объявят помолвку. Во время это процедуры я вышел из избы. Кто-то из товарищей жениха, показывая на меня, сказал: «Ванька, это твой шуряк!» Ванька тихо заговорнически обратился ко мне со следующим вопросом: «Яшка, что там происходит?» - «Да о кладке говорят. Твой отец говорит «сват уступай», а тятя говорит «прибавляй Яков Романович, не скупись, все это пойдет нашим детям». – «Правильно говорит твой тятя. Яшка, пойди и скажи тяте, что я прибавляю еще три рубля».

            Щедрость жениха меня приятно взволновала и я немедленно помчался домой. В избу я не вошел, а влетел. Остановившись около отца, припав к его правому уху, дрожащим шепотом сказал: «Жених сказал, что он еще три рубля прибавляет за Польку». Вместо ожидаемой похвалы отец дал мне легкий подзатыльник и выпроводил в другую комнату. Это был первый и последний подзатыльник, полученный мною от отца. Не от боли, а от стыда и обиды я расплакался.

            В этот поздний вечер стороны пришли к соглашению. На столе появился кагор и еще какое-то красное вино (водку никто не пил с обеих сторон). На закуску поставили зажаренного поросенка, гуся и холодец. К столу пригласили жениха и невесту. Их посадили не рядом, а около своих родителей. Ванька Прасолов и сестра Полька счастливо переглядывались и улыбались.

            Итак, сестру Полю просватали. Свадьба была пышная и продолжительная. Полгода или год молодые жили с родителями и братьями Ивана Прасолова в деревянном пятистенном доме. Их койка была занавешена красивым пологом и помещалась в горнице.

            Спустя какое-то время Яков Романович Прасолов выехал к месту своей работы в Сибирь на станцию Бургули. Он взял с собой двух сыновей Сергея и Михаила. Дома с матерью остались Иван с женой и Николай (младший из братьев).

            Через какое-то время, по неведомым мне причинам, Иван с женой (моей сестрой Полей) ушли из своего дома и поселились у зятя Максима Евтеева, руководителя молоканской общины Ильи Вычканова. Он познакомился с жизнь и деятельностью молоканской общины стал посещать их собрания и уже близок был к тому, чтобы принять молоканскую веру, как неожиданно Иван Прасолов и его мать с младшим сыном Николаем получили от Якова Романовича письмо, в котором он настоятельно требовал, чтобы они все немедленно выехали к нему.

            В 1913 году, жена Якова Романовича Устинья Павловна с сыном Иваном, его женой Пелагеей Васильевной и самым младшим сыном Колей (тогда ему было лет 6-7) выехала в Сибирь. Вместе с Прасоловыми туда же выехали Карп Максимович Иноземцев (дед Аллы Михайловны Иноземцевой, ныне проживающей в Комсомольске-на-Амуре), его средний брат Федор Максимович. Прасоловы и Иноземцевы жили в Александровке рядом, дружили. Карп Максимович и Федор Максимович, как и Прасоловы поехали в Сибирь на заработки к месту работы Якова Романовича Прасолова, на почтовую станцию Бургули. К тому времени Яков Романович уже был не доверенным лицом содержателя почтовых станций, а хозяином и комплектовал почтовую станцию потребным количеством ямщиков.

            По прибытии на Бургули Иван Яковлевич и Карп Максимович стали работать в конторе, а Федор Максимович стал работать вместе с Михаилом Яковлевичем Прасоловым ямщиками. По рассказам моей сестры Пелагеи Васильевны, всего ямщиков на почтовой станции было 12 человек. Моя сестра Поля тоже была в числе служащих. Она была кухаркой и готовила питание для всего коллектива рабочих и служащих почтовой станции, а также для проезжающих пассажиров. Работой были все довольны, зарабатывали помногу, жили хорошо и даже весело, часто бывали в городе Благовещенске…

            …Волею судеб и сложившихся обстоятельство Иван Яковлевич Прасолов оказался в самом центре важнейших революционных событий. Это оказало на него огромное влияние. Его политическое сознание росло не по дням, а по часам. Его выбрали в состав ЦК Союза увеченных воинов. Я помню письма, какие получали от него с грифом на конверте «ЦК Союза увеченных воинов».

            В начале 1918 года получили от него письмо в таком же конверте, но не из Петрограда, а из Нижнего Новгорода, в котором он сообщал, что ЦК Союза увеченных воинов переехал из Петрограда в Нижний Новгород. Он разместился в бывшем архиерейском доме. Вскоре Иван Яковлевич прибыл в Александровку. Впервые он предстал перед родными и односельчанами как инвалид войны. У него не гнулась левая нога. Он ходил, опираясь на трость. За минувшие четыре года стал человеком образованным, политически грамотным. Местные учителя восторгались широтой его знаний, смелостью суждений по основным вопросам внутренней и внешней политики Советского государства. Иван Яковлевич несколько раз выступал на сельских сходках и собраниях и снискал всеобщее уважение у жителей села Александровки.

            Иван Яковлевич пробыл на родине до мая или до июня месяца. Он стал собираться к отъезду в Нижний Новгород, к месту его службы. Он намерен был взять с собой жену Пелагею Васильевну и малютку дочь Аню. Аня родилась в Сибири в городе Благовещенске. После того, как призвали Ивана Яковлевича в армию сестра вместе с малышкой приехала к нам. Мои родители и я в это время проживали в поселке Русском, что в 20 километрах от Александровки и в 12 километрах от села Борового. Мой отец Василий Максимович, выслушав Ивана Яковлевича о его намерении взять с собой свою семью, посоветовал ему это не делать. Он сказал: «Время сейчас не спокойное, переменчивое, опасное. Брать с собой Полю с малым детем не надо. Здесь они в полном присмотре, всем обеспечены, а там на чужбине всяк может быть. Побудь пока один там. Вот когда все успокоится, Советская власть укрепиться, тогда и возьмешь их к себе. А сейчас советую взять с собой Яшку. Его надо учить, а здесь негде, да и не что. Если сможешь его устроить учиться, то возьми его». Иван Яковлевич согласился с советами отца.

            В мае 1918 года были куплены билеты до Нижнего Новгорода и мы с Иваном Яковлевичем поездом из Кустаная выехали. Я был бесконечно рад. Но радоваться мне пришлось недолго. На станции города Троицка объявили, что поезд дальше не пойдет, путь перерезан взбунтовавшими бывшими военнопленными чехословаками…

            …Иван Яковлевич купил мне до Кустаная билет и проводил меня домой со следующим наказом: «Ты поезжай в Александровку и передай Поле, что я скоро приеду. Ты оставайся в Александровке и ждите моей телеграммы, в которой я сообщу вам когда надо будет встречать меня.

            Ровно через неделю я встретил своего шефа на Кустанайском вокзале и немедленно отправились в Александровку. При подъезде к родному селу со стороны ветряных мельниц, напротив ловской улицы, на которой жили Прасоловы и Инозецевы, мы встретили Карпа Максимовича Иноземцева, который на руках нес ребенка и гнал корову домой. Два друга встретились после многих лет вынужденной разлуки. Первым вопросом, который задал Иван Яковлевич своему другу был вопрос: «Какая обстановка в селе и уезде? Беляки не беспокоят?» Карп Максимович ответил: «Пока не беспокоят, а дальше не знаю, как они поведут себя». «Карпей, нам немедленно надо начать работать…» «Согласен», - ответил Карп Максимович.

            Карп Максимович Иноземцев родился в семье крестьянина бедняка в Александровке в 1899 году. Он окончил церковно-приходскую школу, но в последующие годы много занимался самообразованием. Он был природы весьма способным и тактичным человеком. Карп Максимович был делегатом второго Кустанайского уездного съезда Советов, состоявшегося 3-5 апреля 1918 года и делегатом Тургайского областного съезда Советов состоявшегося в Оренбурге 21 марта – 3 апреля 1918 года.

            Работа двух коммунистов немедленно началась. Она протекала у меня на глазах, но я тогда не понимал самой сути… «Говорят о работе, - думал я, -  а работы никакой не вижу». Я видел, что Иван Яковлевич и Карп Максимович почти ежедневно неразлучны. Они о чем-то говорили, что-то писали. К ним приходили местные крестьяне по одному, по два, а иногда по три человека, закрывались и тоже подолгу говорили. За сравнительно короткий срок Иван Яковлевич и Карп Максимович встретились со следующими жителями села Александровки: Богомазовым, Сухатериным, Пузановым, Андрюковым В.А. (учитель), Паршиным Степаном, Паршиным, Шиповским Осипом (он уже жил в поселке Русском), Анциферовым Ф.В. (двоюродный брат И.Я.), Каверин Василий (он служил в Кустанае, кажется, у воинского начальника – писарем, иногда приезжал и заходил) и другими.

            Памятуя разговор Прасолова И.Я. с Иноземцевым К.М. о том, что «…нам немедленно надо начать работать», я все ждал и думал, когда же они начнут работать, что это за работа. Я знал работы в поле, по двору, работу мастеровых. Я знал, что рабочие на фабриках, на заводах тоже работают. Но Прасолов и Иноземцев были далеки от всех известных мне работ. Да у них не было никаких материалов для таких работ.

            Через какое-то время прекратились посещения квартиры Прасолова крестьянам Александровки. Их сменили посещения приезжих из других близлежащих сел. Так, например, из села Надеждинка навестил их немец Густав. Он пробыл целый день. В течение этого дня я несколько раз входил и спрашивал приезжего немца, не пора ли лошадей поить и задавать овса. Каждый раз я заставал их, о чем-то важном, беседующими. Меня это сильно интересовало. Мне хотелось знать, о чем же они так долго и, видно по их лицам, о чем-то опасном, так долго говорили.  О чем? Этот вопрос меня долго мучил.

            Немцев из села Надеждинка я многих знал с самого раннего детства. Они часто заезжали к нам, когда по субботам приезжали на базар или когда ехали с зерном в Кустанай, или когда возвращались из Кустаная. Я с родителями бывал у немцев в гостях. Там мы бывали у Христиана Сартисона, у Василия Гана (Василий Ган бывший матрос Балтийского флота, участник штурма Зимнего дворца. В 1925-1927 годах выехал на жительство в Канаду), Якова Шмидта, Андрея Шмидта и других. Но приятель Ивана Яковлевича Густав не был похож на всех известных мне немцев села Надеждинского. Он чем-то отличался. Но чем именно я так и не определил.

            Осенью 1918 года стали посещать Прасолова и Иноземцева жители сел Степановки, Жуковки, Чернышовки, Введенки и других. Одним из первых посетителей был Воробьев Максим Георгиевич (с Воробьевым я встречался в 1933 году в Камышине при очень интересных обстоятельствах) – житель села Введенки. Товарищ Воробьева я встречал у Прасолова раза два. Мне хорошо запомнилось его лицо, рост и манера говорить, но я не запомнил его фамилии. Из Чернышовки приезжал Зиборов (имя не помню). Через некоторое время Зиборов женился на сестре Карпа Максимовича на Аксинии Максимовне. В доме Прасолова я встречал Кальментьева и других.

            Не помню точно месяц и число, когда мы вместе с Иваном Яковлевичем и Михаилом Прасоловым поехали на рыдванке в поле за Кочковатое озеро в район среднего пая. Там было складировано сено. Когда мы прибыли на место там было несколько таких же подвод и человек двадцать александровских крестьян, которых я хорошо знал. При приезде меня отрядили к лошадям, пасшимся около лимана, приказав мне стеречь их. Я не понимал, почему нужно было стеречь лошадей… Лошади спутаны и ни одна из них не собиралась куда-нибудь убегать. Волки? Но они днем, как правило, стараются не попадаться на глаза людям. На чьей-то повозке я заметил сажень, которым меряют землю. Я думал, что будут мерить земельные участки. Находясь около лошадей, я смотрел не столько на лошадей, сколько на съехавшихся крестьян. Я нетерпеливо ждал, когда начнут мерить землю, но так и не дождался. Потом ко мне подошел Михаил Прасолов, распутал пасшихся лошадей, помог мне сесть на коня и предложил мне гнать лошадей к пруду, на водопой, сказав при этом: «После того, как напоишь лошадей, попаси их там, пока мы наложим воза. Как только все будет готово, так мы тебе поставим маяк (условный сигнал в виде наденутого на палку или на поднятые оглобли пиджака или другого предмета) и тогда немедленно гони лошадей на стан.

            Когда я пригнал с водопоя лошадей, то все рыдваны были наполнены сеном.

            Позже я понял, что этот коллективный выезд был не выездом за сеном, а это было подпольное собрание партизан. К сожалению, я не мог слышать разговоров, которые там велись.

            Спустя дня два или три мы с Иваном Яковлевичем поехали на бричке в лес за дровами в район Каратала. Когда мы прибыли к месту, где должны были нарезать добротные березы, там уже было человек 15. Среди них было только два человека, которых я знал – это Кальметьев и Зибаров, а остальных я не знал. Меня отослали с лошадьми на поляну, где хороший корм. Я уже понимал, что меня посылают пасти лошадей, только потому, чтобы я не слышал их разговоров.

            Собрание подпольщиков продолжалось долго. После окончания ко мне подошел один из участников и сказал, чтобы я вел лошадей на стан. Когда я привел лошадей, то к моему удивлению, бричка была загружена добротными березовыми дровами (жердями).

            Я запряг лошадей и мы с Иваном Яковлевичем поехали домой. День уже клонился к вечеру, когда мы подъехали к мосту. Там с большой тревогой встретил нас Клейменов Гаврил Артемьевич – отец Петра Гавриловича и Дмитрия Гавриловича, сказал буквально следующее: «Иван Яковлевич! В селе казаки, арестованы ваш Мишка, Иноземцев Федька, Богамазовы отец и сын, Пузанов Марк, два брата Паршиных и другие, ищут Вас…»

            Иван Яковлевич немедленно сошел с брички, сказав при этом, чтобы я домой не заезжал, а заехал бы к Анциферовым. «Если казаки будут тебя спрашивать, где я, то скажи, что я остался в лесу». И под покровом сумерек он пошел в кизяки и там спрятался. А ночью его друзья переправили на нижнюю улицу к Ломшаковым (это уличная кличка, а фамилию забыл) и там его спрятали.

            Трое или четверо суток беляки искали Прасолова И.Я. и не могли найти. Каратели арестовали всего 18 человек. В числе их были все те жители Александровки, которые посещали подпольные собрания. Из Кустаная вернулись в тот же день возчики, которые отвозили арестованных. Они рассказали, как их по дороге избивали и имитировали расстрел, не доезжая монастыря. Все это было передано Ивану Яковлевичу, скрывавшемуся в поле. Через какое-то время он решил добровольно сдаться белякам.

            В один из дней мы с сестрой крайне были удивлены появлением Ивана Яковлевича. Сестра, всплеснув руками, расплакалась, сказав: «Ваня, Ваня, зачем же ты проявил такую неосторожность? Ведь тебя расстреляют…» «Если расстреляют, то одного. Хуже было бы, если из-за меня расстреляют 18 моих друзей. Я явился за тем, чтобы их спасти. Думаю, что это мне удастся сделать». Не успел он закончить разговор со своей женой, как в дом вбежал мой ровесник Паршин младший (кажется его звали Ванькой) и с огромным волнением сообщил Ивану Яковлевичу, что «волостного управления вышли один офицер и два казака. Они идут  к вам, для того чтобы арестовать вас». Сестра разрыдалась, а Иван Яковлевич выскочил во двор, сел на коня и помчался в поле в направлении ближних паев.

            Беляки немедленно бросились за ним в погоню. 15 вооруженных всадников, выскочив за околицу села, сразу заметили на расстоянии, примерно, 3-5 километров всадника, на полном аллюре удалявшегося от села. Это был Иван Яковлевич.

            Опытные кавалеристы, разбившись на три пятерки, охватывая справа, слева и с тыла, быстро нагнали Прасолова И.Я. завернули его в сторону села и приказали ему ехать шагом в село. В тот же день Прасолова доставили в Кустанайскую тюрьму, где сидели его друзья. Ивана Яковлевича посадили в другую камеру, то есть отдельно от 18 александровских подпольщиков. В тот же день во время прогулки Иван Яковлевич присоединился к своим друзьям и прошел вместе с ними в их камеру и пробыл там до утра. За это время он проинструктировал всех и каждого по отдельности по поводу того, как держаться на допросе, и что говорить, и о чем не говорить, и что отрицать. Иван Яковлевич наставлял своих друзей, говорил: «На допросах надо держаться свободно, не волноваться и все время удивляться тому, что их арестовали, что они не совершили никаких преступлений, что тут какая-то ошибка. Если вас спросят, были ли вы на собраниях, которые проходили в доме Прасолова. Этот факт не отрицать, подтверждать, примерно так: да, я на собраниях бывал. Можно даже сказать, где и когда вы были на собраниях. Если вас будут спрашивать: о чем на собраниях говорили, то отвечайте так: «Из нас никто не говорил, мы только слушали, а говорил лишь один Прасолов И.Я. Он очень интересно рассказывал о кооперации, о совместной обработке земли, о том, какую выгоду можно с этого получить. Он говорил, что кооперативная взаимопомощь дело богоугодное. Его проповедовали евангилисты, ученики Христа. Потом Иван Яковлевич читал им Евангелие и отдельные книжечки, в которых рассказывается о евангелистах Матвее, Марке и Иоане. Если вас спросят: «Читал ли вам Прасолов политическую литературу, то с интересом переспрашивайте, а чем мол в этой литературе пишут. Если спросят, рассказывал ли вам что-нибудь Прасолов о большевиках, то говорите, что нет, только один раз он рассказывал о нашем александровском большевике, о Сергее большом (фамилию Сергея большого я забыл. Он действительно большой и сильный. О нем в селе ходили легенды. Он нем-то подследственные с наивной наигранностью и говорили), как он однажды вытащил телегу, груженную мукой, застрявшую в грязи раскисшей от дождя дороги.

            Иван Яковлевич ни только рассказал им, как они должны были отвечать на вопросы следователей, но заставил каждого проговорить свое показание.

            Первым на допрос был вызван Прасолов И.Я. который и направил следствие по нужному ему направлению. Кого бы из арестованных ни допрашивали, следователи получали одни и те же показания, подтверждающие показания Прасолова И.Я. Подследственные рассказывали о собраниях, которые проводились в доме Прасолова открыто, на них допускались все, кто желал, но никто из них не говорил о собраниях, проводившихся в бане или на конюшне, в поле или в лесу. Если на собрания, проводившиеся открыто, проводились днем по воскресеньям, то собрания в бане, конюшне или в поле проходили ночью. На эти собрания меня не допускали и я о них ничего не знал. Во время этих собраний я и мой сверстник Анциферов Александр Васильевич несли караульную службу. Нам было строго-настрого наказано «смотреть в оба», а в случае появления казаков или каких-то вообще не знакомых лиц в селе немедленно сообщить.

            Меня и моего друга Саньку Анциферова все время занимал вопрос: о чем говорят ночью в бане? Почему ночью? Почему в бане? Мы понимали, что они занимаются чем-то важным, чем-то опасным, но чем?

            Однажды Саша Анциферов высказал следующую догадку по поводу ночных собраний:

            - По-моему, они занимаются колдовством. Ну подумай сам, ночью в бане, с кем они и о чем могут говорить? Ясно, что только с чертями. Ты не видел у кого-либо из них зеркало?

            - Нет, не видел.

            -А кошку черную?

            - И кошку тоже не видел.

            - А ты знаешь, что недавно у Сухотериных пропала черная большая кошка?

            - Нет, не знаю.

            - То-то и оно, что ты много чего не знаешь! Тут, брат, что-то нечисто.

            Через какое-то время Прасолов Иван Яковлевич прислал телеграмму, в которой сообщал, что все арестованные освобождены и он просит жену сообщить об этом их семьям, и немедленно выслать подводы! Немедленно выехало пять подвод, в том числе и моя подвода.

            «Арестантов» мы застали на постоялом дворе. Все 19 человек сидели за столом, кушали уху и рыбу. Они весело шутили и смеялись до упада. Я внимательно слушал их разговор, знакомых мне людей, и старался понять, над чем и над кем они так раскатисто смеялись. Но так и не понял.

            Покормив лошадей, дав им отдохнуть, напоили, запрягли, усадили своих веселых пассажиров, часа через 3-4 мы двинулись в обратный путь, в свою родную Александровку. Прасолов и его товарищи возвращались домой как победители. На моей подводе ехали Прасолов И.Я., Прасолов М.Я. и Иноземцев Федор Максимович, фамилию четвертого пассажира забыл (кажется Паршин старший).

            Мои пассажиры, как и за столом на постоялом дворе весело шутили и смеялись над следователями, называя их баранами безмозглыми. Они то и дело возвращались к тому, «как Ванька околпачил их…» Не помню точно, кто из моих пассажиров сказал: «Одним словом, наше взяло».

            Иван Яковлевич, сидевший до этого молча, вдруг встрепенулся и сказал: «…говоришь наше взяло? Взяло-то взяло, но надолго ли? Если по приезду в Александровку, вы будете рассказывать своим родственникам, соседям и товарищам, о том, как вы ловко обманули следователей, то имейте ввиду, нам не миновать второго ареста. С той разницей, что тогда проститесь со свободой, а может быть и с жизнью навсегда. Поэтому, как только мы приедем домой, на все расспросы родных, соседей и других отвечайте так, как вы отвечали следователям. Отвечайте на полном серьезе. Не вздумайте высмеивать следователей. Помните, что это очень серьезное дело. Мы боремся против сильного и коварного врага. Ему надо противопоставить не только силу, но и хитрость». Эта реплика Ивана Яковлевича, как ветром сдунула с уст и лиц пассажиров веселое и беззаботное настроение. Все приутихли и загрустили. Этим временем мы доехали до озерков, лежащих на полпути. Иван Яковлевич сказал мне, чтобы я свернул в сторону озерков и остановился. Он сошел с подводы, встал на обочине дороги и жестом показал четырем подводам следовавшим за нами, чтобы они тоже повернули в сторону озерков.

            У озерков мы распрягли лошадей, задали овса им, а наши пассажиры, тем временем, отошли от стана, примерно, шагов на 50-60 и расселись на маленьком полуострове. Нам, оставшимся на стану, не было слышно, о чем говорили пассажиры, но было видно, что они все внимательно слушают Ивана Яковлевича. Я догадался, что он им говорил то же, что он сказал товарищам, ехавшим на моей подводе, но по-видимому, более подробно и обосновано. Когда они вернулись на стан, я не мог не заметить резкой перемены в настроении всех товарищей.

            Утром следующего дня, после завтрака, обратившись ко мне, Иван Яковлевич сказал: «Яков, зайди на минутку ко мне…» В горнице он усадил меня против себя и сказала: «Ты слышал все наши путевые разговоры. Теперь ты понимаешь, какую работу мы ведем. То, что я говорил Михаилу, Федору, Паршину и всем другим членам нашей партизанской большевистской организации о том, как себя вести, как отвечать на расспросы относится и к тебе. С той однако, разницей, что ты в тюрьме не сидел, тебя не допрашивали и ты, конечно, не знаешь, как мы вели себя на допросах. Но не исключено, что и тебя будут спрашивать. В этом случае ты говори, что ничего об этом не знаешь, ничего не слышал. Никаких догадок не строй, ничего не выдумывай. Помни, что белогвардейцы никого не щадят. Они не щадят ни женщин, ни стариков, они расстреливаю всех, кто вызывает у них малейшее подозрение, даже детей. Они делают все, чтобы в России восстановить царские порядки. Им помогают капиталисты зарубежных стран… нашу Тургайскую область занимают тоже белогвардейцы, а я не вижу, никаких партизан, которые бы воевали против колчаковцев. Кто такие партизаны и почему же их нет у нас?.. – Ну Яков, ты меня удивил. Я думал, что ты знаешь, кто такие партизаны, а ты оказываешься, вместе с нами живешь и чай пьешь и не понимаешь, что партизанами-то являются те, кто в тюрьме сидел, и кого ты на прошлой неделе из Кустаная вез.

            Я покраснел до самых пят. Мне стало обидно за себя. Я подумал «какой же я лопух!»

            Заметив мое расстройство, Иван Васильевич сказал: «Ничего, не расстраивайся. Ты и не мог знать, что наша маленькая подпольная организация и является партизанской. Такие организации существуют не только в Александровке, но и в других селах… Сейчас они пока маленькие, но они очень быстро растут и крепнут и скоро они вырастут в миллионные армии крестьян и рабочих. Вот тогда-то они под руководством партии большевиков, под руководством Ленина и Троцкого разобьют армии белогвардейцев и армии капиталистических стран. Теперь ты понимаешь, почему ты должен держать язык за зубами? И где бы, когда бы и кто бы тебя не спрашивал обо мне или о Карпее (Карп Максимович Иноземцев, он не был арестован, его видимо не было дома), или о ком-либо из числа наших товарищей, ты ничего не слышал и ничего не знаешь».

            Беседа со мной Ивана Яковлевича не на шутку взволновала меня. С одной стороны я был рад тому, что я узнал чем занимаются Иван Яковлевич и Карп Максимович, чем занимаются вместе с ними все те, кто был арестован. Мне показалось, что я узнал, кто такие партизаны и большевики. Они мне представились такими же борцами за правду, за интересы крестьян и рабочих, как и молокане и баптисты.

            Вскоре в доме Прасоловых стали появляться новые люди. Однажды проездом из Кустаная в Надеждинку у Прасоловых остановилась немецкая семья Кригеров. Они проживали в Кустанае, занимались огородничеством, выращивали капусту, огурцы и другие овощи. Они были баптисты. И вот первый раз я присутствовал, когда перед принятием пищи отец Кригер и его сын скрипач Андрюша и дочь встали, встал и Иван Яковлевич, встала сестра моя Поля и Кригер старший прочитал на немецком языке молитву, закончив ее словом «аминь». Это повторилось после принятия пищи. Так было каждый раз, когда завтракали, обедали, ужинали. Этот религиозный ритуал радовал меня. Как мне казалось, я правильно понял и партизанское движение и большевизм и что все они за восстановление и распространение слова божия, за рабочих и крестьян, против золотопогонников и попов.

            Через некоторое время проездом из Надеждинки в Кустанай у Прасолова И.Я. остановился надеждинский пресвитер баптистов Филипп Шредер, И.Я. и Филипп Шредер долго о чем-то беседовали. Мне так хотелось послушать и знать содержание их беседы, но увы! Это было исключено.

            С другой стороны беседа со мной И.Я. показала мне насколько опасным делом занимаются партизаны. А это означало, что выполняя поручения Прасолова И.Я. и Иноземцева К.М. я подвергаю себя равной с ними опасности. Если раньше, отвозя их письма в другие села, я не испытывал никакой боязни, то после рассказа Прасоловым И.Я. о партизанах и большевиках при поездке в другие села мною овладевал страх.

            Не помню точно в каком месяце и какого числа кто-то из Кавереных принес Ивану Яковлевичу телеграмму, прочитав ее, он приказал мне немедленно запрячь лошадь. Пока я запрягал лошадь И.Я. зашел к Иноземцеву К.М. вернувшись от Иноземцевых, на подводу, уселись И.Я. и М.Я, и Паршин старший и поехали по нижней мазарки (казахскиекладбища) и аулы, тянувшиеся над Тоболом напротив Борисо-Романовки мы повернули вправо по дороге, ведущей на Кособоков кордон и на Русский. Когда мои пассажиры оглянулись назад и посмотрели в сторону Александровки, то увидели трех всадников, которые преследовали нас. Когда мы доскакали до леса, всадники были от нас на расстоянии 3-4-х километров, они остановились, а затем повернули коней и тихим шагом двинулись назад.

            Позднее мы узнали, что всадники действительно преследовали нашу подводу.

            Все остальные члены подпольной организации поступили так же. Они после полученного сигнала из Кустаная, немедленно разъехались по 2-3 человека по заранее условным местам: кто в поле, кто в лес, кто на Русский, кто в Борисо-Романовку, а кто в аул.

            Каждый раз, когда колчаковцы готовились к выезду в Александровку на «охоту» за партизанами, из Кустаная посылалась в адрес Ковериных телеграмма с условленным текстом. Ее посылал член александровской подпольной партизанской организации Кавеин Василий Николаевич (в ряде книг, посвященных истории партизанского движения, приисывалось это отцу Василия – Николаю Каверину. Это ошибка), сверстник Ивана Яковлевича. Он служил писарем у какого-то белогвардейского начальника. У какого именно я точно не знал. Говорили, что у воинского начальника.

            Не помню точно месяц и число, когда Иван Прасолов и Карп Иноземцев поручили мне доставить письмо леснику Ивану Карлову, который жил на Кособоковском кордоне, что находился на Александровско-Боровской дороге. Не знаю был ли это октябрь или ноябрь 1918 года, но уже выпал довольно глубокий снег. Я ехал на легкой кошовке. Одет был в полушубок, покрытый солдатской шинелью, в шапке-ушанке и в валенках. А в валенках упаковали мне то самое письмо, которое должен был доставить Ивану Карлову. Не доехав до первого леса, я увидел, что из-за леса по Александровско-Боровское дороге стал спускаться с возвышенности огромный обоз, на санях сидели вооруженные военные. На передней подводе в кошаве ехал офицер. Я свернул с дороги, чтобы дать возможность обозу проехать. Поравнявшись со мной, офицер остановил свою подводу, обратившись ко мне, спросил:

- Кто такой!

Я ответил: - Человек.

- Я вижу, что не скотина. Откуда едешь?

- Из Александровки.

- А куда?

- Домой на Русский.

- А ну встань!

Я встал.

- Так ты же дезертир мать твою!.. Сколько тебе лет?

- Пятнадцать.

- Пятнадцать?! Брешешь…!

Обратившись к возчику, офицер спросил:

- Ты его знаешь?!

- Да, знаю, - это соседский мальчишка Колокольчиков Яшка.

- Считай Яшка, что тебе здорово повезло, что у тебя нашелся живой свидетель, а то бы лежать тебе здесь до весны. И обоз тронулся.

            Кто же оказался моим ангелом хранителем? Им был гражданин нашего села Заводчиков (имя забыл). Он прекрасно знал нашу семью знал Ивана Яковлевича. Заводчиков говорил обо мне с большим волнением и не удивительно. Обоз вез из Борового карательный отряд, который по дороге на глазах Заводчикова расстрелял несколько человек, предварительно задав им такие же вопросы, какие каратель задавал мне.

            В течение осени и зимы 1918 года мне неоднократно поручил Иван Яковлевич отвозить письма и другие села его товарищам и привозить ему ответы. Иногда я в качестве кучера отвозил Ивана Яковлевича с кем-либо из его друзей в другие села. В такие поездки Иван Яковлевич выезжал не иначе как, имея при себе на вооружении евангелие и баптистские гусли.

            В конце лета или в начале осени 1918 года вскоре после возвращения из тюрьмы Иван Яковлевич в Надеждинке на реке Тобол крестился. Его крестил пресвитер Филипп Шрейдер. При совершении этого обряда я не был, но об этом мне подробно рассказывала моя сестра Пелагея Васильевна. Она вместе со своей пятилетней дочкой присутствовала там от начала до конца этой странной процедуры, «странной» она мне казаться стала спустя много лет. А тогда это меня не удивляло. Как не удивляло и всех наших односельчан, которые по-видимому, как и я считали вполне совместным большевизм с баптизмом. Одно дело я малограмотный мальчишка и неграмотные односельчане. Другое дело Иван Яковлевич Прасолов, человек с университетским образованием, коммунист, что случилось с ним? Как он мог подружиться с баптистами вплоть до того, что согласился на такую унизительную процедуру, как крещение?

            На эти вопросы, мне кажется, можно дать ответы, проанализировав поведение Ивана Яковлевича во время подготовки и проведения Кустанайского восстания крестьян против власти адмирала Колчака.

Кустанайское вооруженное восстание

            Оно сыграло большую роль в судьбе нашей семьи и в частности моей. Наша семья и я не были в этом отношении исключением. Оно отразилось на судьбе тысяч крестьянских семей и на судьбе десятков тысяч таких подростков и молодых людей, как я.

            Вооруженное восстание против колчаковщины было подготовлено той самой организацией, которой руководили Иноземцев Карп Максимович, Прасолов Иван Яковлевич в селе Александровке, Летунов Михаил Георгиевич в поселке Введенском, Кальментьев Алексей Нестерович в поселке Владимировском, Воробьев Максим Георгиевич, Жиляев Андрей и Вершин в поселке Боровом, в поселок Чернышовском Зибаров и т.д.

            Во всех других селах и поселках так же были подпольные партизанские организации, которыми руководили коммунисты или наиболее передовые фронтовики, шедшие за большевиками. К сожалению фамилии многих из них я не знал или забыл.

            Партизанским движением были охвачены не только села и поселки Кустанайского уезда, но почти все населенные пункты Казахстана, Сибири и Урала.

            Чем объяснить, что трудящиеся, заняты Колчаком, Дутовым и другими белогвардейцами территорий ответили активной борьбой против беляков?

            Кустанайские крестьяне очень скоро поняли, что власть Колчака и других белых правительств есть власть кулаков, купцов, владельцев промышленных предприятий, власть баев. Все они стремились к тому, чтобы, как можно скорее установить в стране монархию…

            Во второй половине марта 1919 года в поселке Введенском по инициативе Летунова было созвано первое совещание ответственных руководителей подпольных большевистских организаций и руководителей революционно-боевых дружин, которые насчитывали в своих рядах более 1200 человек. Было принято решение: восстание перенести на весну, когда в реках спадет война и просохнут реки…

Пересказ жиляевского восстания пропущен

            Примерно в первых числах мая Жиляев занял Боровое. Точно не помню какого числа, утром рано к нам на Русский прибыл из Борового Иван Карлов, бывший лесник. Судя по настороженным лицам отца и Ивана Карлова, они о чем-то важном переговорили и Иван Карлов немедленно вернулся в Боровое. После отъезда Карлова отец быстро собрался к поездке в Александровку, как он сказал на базар. Это был день субботний, базарный. До приезда Ивана Карлова отец не собрался поехать в Александровку – на базар. Обычно каждая поездка на базар в Александровку или Боровое сопровождалась подготовкой к ней. Она обсуждалась в семье за столом. Отец говорил о цели поездки. Он говорил  о том, что нужно купить или продать. На этот раз о поездке в Александрову на базар отец не говорил ни вчера, ни позавчера… Да и не зачем было ехать. Все это вызывало у меня большое беспокойство. Оно особенно усиливалось, когда я вспоминал загадочно-таинственную утреннюю беседу с отцом Ивана Карлова. Меня не покидала какая-то необъяснимая боль в сердце.

            Я обратился к отцу со следующими словами: «Тятя, не ездей на базар. Покупать и продавать нам нечего не надо. Отложи поездку до следующей субботы». Я заметил, что мое предположение вызвало у отца какое-то волнение. Он внимательно посмотрел на меня, помедлив и тихо, тихо сказал мне следующее: «Нельзя, сынок Иван сказал мне, что наши заняли Боровое и сам Жиляев приказал мне поехать в Александровку и узнать, кто занимает Александровку».

            После завтрака отец вместе с соседом – Петром Бахтиновым поехали на базар.

            Вечером отец и сосед не вернулись домой. Они не вернулись и на следующий день. Только спустя три дня вернулся на Русский один дядя Петро, который привез нам страшную весть. Он рассказал, что они въехали в Александровку тогда, когда там лютовал колчаковский карательный отряд. Каратели арестовали большое количество жителей Александровки, Борисо-Романовки, Жуковки и других окрестных сел, которые тоже приехали на базар.

            Дядя Петро рассказал, что когда они проезжали мимо почтового отделения их встретил начальник почтового отделения Поздняков Николай Дмитриевич. Он был не обычно одет, на поясе висела кобура с револьвером, а в руках нагайка.

            Позднее стало нам известно, что Поздняков, увидев отца, немедленно явился к командиру карательного отряда и сообщил ему следующее: «Только что въехал в село со стороны Борового тесть большевистского царя Востриков Василий Максимович. Появление его сегодня здесь неслучайное».

            Отец остановился ни у Батаженковых, ни у Анциферовых, а заехал к родственнику Березенцовых (жителей Кустаная). Примерно год тому назад он купил дом у Мартына и переехал в Александровку на постоянное жительство. Отец давно дружил с этой семьей. Позднее рассказывали, что отец попил у Михаила Ивановича чаю и вышел, чтобы пойти на базар. Отец не успел дойти до базара, его остановили три картеля, которых сопровождал Поздняков. Каратели арестовали отца и доставили его начальнику карательного отряда, который немедленно учинил ему допрос. На допросе отец не дал никаких показаний. Три дня каратели допрашивали отца, три дня пороли его нагайками и били шомполами, требуя от отца показания о том, кто его послал в Александровку и зачем. К исходу третьего дня отец был полуживым, он едва передвигался. Каратели вывели его за село и около первого гумна расстреляли.

            Когда сосед Петр Бахтинов вернулся, к нам в хату собрались все соседи и дядя Петро рассказал о расстреле отца. Сестра Поля, мачеха Соломея и жена старшего брата Серафима рыдали с причитаниями. Рассказ дяди Петра потряс меня настолько, что меня охватило какое-то оцепенение. Я ничего не говорил и не плакал. На это обратили внимание. Одна из соседок, обратившись к рядом стоявшей к ней другой соседке и сказала следующее: «Смотри-ка, Яшко-то не плачет. Неужели ему не жалко отца?»

            Отец похоронен в Александровке в братской могиле, что рядом с кладбищем. Всего в могиле покоятся 250 мучеников, каждого из которых каратели истязали до полусмерти, а потом приканчивали пулей или штыком, или шашкой…

            Услышанный от соседей упрек, что я не плачу и сомнение о том жалко или нет мне отца вывел меня из оцепления. Я вдруг разрыдался и громко клятвенно сказал: «Всю жизнь буду помнить отца и всю жизнь буду мстить бандитам за его смерть».

            Конечно это было весьма и весьма не осторожно с моей стороны. Дойди эта фраза до колчаковцев, я был бы немедленно схвачен и расстрелян так же, как и отец. К моему счастью в хате были все мои друзья, соседи, которые так же как и мы с сестрой ненавидели белогвардейцев.

            Так мы неожиданно лишились главы семьи, кормильца, нашего любимого тяти. Кончилась моя беззаботная мальчишеская жизнь. В 16 лет я стал главой семьи, хозяином.

            Жили мы втроем. Я, сестра Поля и наша мачеха – Соломея, чудесная женщина. У сестры было двое детей – дочка Аня лет 5 и сын полутора-двух лет Шура Прасоловы. Подолгу у нас гостила бабушка Ивана Прасолова – Аксиния Левина. Она безгранично любила детей Ивана Прасолова и помогала сестре и мне своими советами и даже требованиями. Бабушка Аксиния была мудрая и не по годам крепкая старуха. Ей было 88-90 лет, а она еще выполняла домашние работы, ходила по огороду и гоняла грачей, крича «кшу! кшу, кшу…»

            Больше всего нуждался в ее помощи и наставлении, конечно, я. Мне надлежало провести самостоятельно весенний сев. В подготовке и проведении весеннего сева мне помогал старший брат Андрей, живший там же на Русском через дорогу, наискосок от нашей хаты. Поля наши были рядом и он рассевал и следил за качеством обработки. Вскоре выяснилось, что один я не справляюсь и не справлюсь с управлением хозяйством. Нужен был помощник. И такого помощника брат Андрей мне нашел. Он рекомендовал мне вступить, на время весеннего сева в альянс с таким же одиноким мальчишем, но постарше меня на год на два Ванькой Рысаком. Рысак – это его прозвище, а фамилию его я забыл. У Ваньки недавно умер отец. Они остались вдвоем с матерью.

            Договорились, что я должен Ваньке вспахать и посеять сотенную десятину, а за это он должен помогать мне в хозяйстве.

            Итак, с помощью Ваньки Рысака и брата Андрея сев я закончил вовремя. Урожай был хорошим.

О судьбе отряда Тарана

            Иван Яковлевич Прасолов отступил из Кустаная вместе с отрядом Тарана. Он был членом военного совета и заместителем по политической части… Прасолова Ивана Яковлевича алаш-ординцы заключили в тюрьму вместе с Тарана и Иноземцевым. Через несколько дней руководители партизанского движения на Кустанайщине были алаш-ордынцами расстреляны…

            Летом 1919 года точно месяца и дня я не помню, я вернулся с поля. Вышла из хаты моя сестра Поля и предупредила меня о том, что бы я вел себя как можно осторожно. В поселок приехал на добротном саврасом коне мужчина лет тридцати. Конь был не оседлан, на нем лишь лежал потничек из-под села, богатое уздечко с медяными удилами. Всадник весьма дружелюбно поздоровался со мной, спросив: «Ну как живете?» Я ответил:

            - Живем, хлеб жуем, квасом запиваем… А вы откуда и куда путь держите?

            - Я сам боровской. Вот там за леском наш стан, мы убираем хлеб. Кончилось курево… Я и подался сюда. У вас тут табачку можно купить. Я с незнакомцем разговаривал, а сам внимательнейшим образом рассматривал – изучал. Думал: «Кто ты?» Я обратил внимание на руки… Руки не рабочие… холенные и пришел к выводу – это подосланный беляк. Только успел я так подумать, мой незнакомец сразу перешел к «делу».

            - Ты парень не бойся меня. Я так же ненавижу колчаковцев, как и ты.

            - С чего это вы взяли, что я ненавижу колчаковцев?

            - С того, что они твоего отца расстреляли, Прасолова И.Я. расстреляли. За что же тебе их негодяев любить?

            Упоминание двух самых дорогих мне человек настолько взволновало меня, что я покраснел с головы до пят.

            - Не волнуйся парень немного им осталось царствовать. Скоро им будет корачун… Вот, вот Красная Армия освободит весь Кустанайский уезд от бандитов, которые хотят на шею русского народа опять посадить царя.

            Слова незнакомца с одной стороны безгранично радовали меня, а с другой стороны слова предупреждения сестры… «Смотри осторожнее, в поселок приехал старшина Курманов с двумя неизвестными лицами. Держи язык за зубами».

            Решив про себя окончательно, что со мной разговаривает подосланный беляк, я перед ним «козырнул»:

            - Без царя, брат, народ, что стадо баранов без пастуха…

            В это время из избы вышла моя мачеха, увидев незнакомца, обратилась к нему со следующими словами:

            - Здравствуй, Василий! Ты как сюда попал?

            - Здравствуй, тетка Соломея! Да мы вот за леском убираем сено.

            А приехал я сюда, чтобы купить табаку.

            - Ну Василий, табаку ты здесь не купишь. У нас в поселке нет лавки и ничего невозможно купить. Мы ездим за покупками в Боровое или в Александровку.

            Заходи Василий, самовар на столе, попьем чайку и ты расскажешь как там живут мои родственники.

            Василий слез с коня, привязав его, здесь же под окном и они пошли в дом. Я пошел за ними. Мачеха открыла дверь, пропустила вперед гостя и закрыла дверь. Оставшись по эту сторону дверей, я спросил у мачехи:

            - Мама, кто это?

            - Наш сосед по Боровому Василий Турчанинов (дядя Якова Семеновича Турчанинова, моего сверстника и приятеля по работе в комсомоле).

            - А он не служит в колчаковской милиции?

            - Не знаю, Яшенька, не знаю… и пошла в хату.

            Я был крайне озадачен и расстроен. В это время подошел ко мне Митька Клейменов и предложил пойти вместе с ним на улицу, ко двору Климановых, там собрались девчата и ребята… будут танцы. Вместе с Митей мы отвели лошадей за лесок, спутали и пошли к молодежи на танцы.

            Приблизительно через час-полтора ко мне подбежал Антошка Бахтинов и весьма взволнованным голосом сказал мне, чтобы я немедленно шел домой, сообщив при этом, что сестру мою, Пелагею Васильевну арестовали…

            Дома я застал плачущих сестру и мачеху, а за столом сидел старшина Курманов, продолжая допрашивать сестру.

            Обращаясь к Поле старшина спросил:

            - Как фамилия вашего гостя?

            -  Я не знаю его фамилии. Мама называла его Василием.

            - Да это наш сосед по Боровому Василий Турчанинов. Он вырос на моих глазах. А сейчас они за леском косят сено.

            - Ваш косарь дезертир и большевик, который скрывается в прилегающих лесах. К вам он приехал за продовольствием. Сколько раз и когда он приезжал к вам?

            - Он у нас никогда раньше не был… Сегодня я видела его первый раз, - сказала сестра.

            При этом допросе присутствовал Федор Дмитриевич Лукьянов, староста поселка Русского.

            - Завтра утром я отправляю вас троих в Кустанай. Там все вспомните и расскажете о своих тайных связях с скрывающимися дезертирами.

            Федор Дмитриевич Лукьянов знал, что если старшина отправит нас в Кустанай, то из Кустаная будет выслан карательный отряд, который может сжечь весь поселок. Поэтому он немедленно побежал по дворам, рассказывая о нависшей над поселком беде. От нее можно только откупиться. Для этого не жалейте вносить кто сколько может. Федор Дмитриевич, как он потом рассказывал, собрал приличную сумму. Туда же пошли моя пара волов, которых я только что продал в девятую пятницу на александровской ярмарке. Старшина, конечно, с удовольствием принял взятку и никому из начальства не сообщил, что дом Вострикова навещают скрывающиеся партизаны.

            Через несколько дней, ночью постучался к нам в хату Михаил Яковлевич Прасолов. Он был вместе с братом Иваном Яковлевичем Прасоловым в отряде Тарана. Он был в группе тех пленных тарановцев, которых конвоиры бросили на полпути от Орска.

            Михаил Яковлевич рассказал, как их разоружили алаш-ордынцы, как доставили в Тургай. Последний раз он видел брата в середине мая, когда его переводили из одной кибитки в другую. Они успели лишь обменяться взглядами. Иван Яковлевич, по словам Михаила, был весьма в весьма подавленном состоянии. Вскоре Иван Яковлевич Прасолов, Карп Максимович Иноземцев, Таран и другие были алаш-ордынцами расстреляны. Об этом уже тогда знали пленные тарановцы.

            Михаил Яковлевич сказал, что их группа в количестве семи человек скрывается в лесах, прилегающих к поселку Русскому, что он сейчас пришел за хлебом и приварками и что он через каждые 4-5 дней будет приходить. Он будет приходить не один, его будут сопровождать наши два товарища. Сегодня я пришел к вам тоже не один. Со мной пришли еще два моих товарища. Они залегли в канаве огорода и следят за тем, чтобы не наскочили сюда беляки.

            Сестра покормила Михаила Яковлевича, наполнила мешок продовольствием и он ушел.

            Ночные посещения Михаилом Яколевичем нашего дома продолжались вплоть до освобождения Красной Армией от колчаковцев Кустанайского уезда.

            От Михаила Яковлевича, а позднее и от других тарановцев мы многое узнали об Иване Яковлевиче Прасолове, как коммунисте, как члене военного Совета и заместителе командира отряда по политической части. Все они характеризовали его как честного большевика, боровшегося против белогвардейцев и проводившего большую политико-воспитательную работу среди бойцов отряда Тарана.

            С тех пор, как я стал коммунистом и убежденным атеистом, меня глубоко волновал нелепейший поступок Ивана Яковлевича Прасолова летом 1918 года, когда он объявил себя баптистом и крестился. Что с ним случилось? Почему он согласился креститься? Я вспоминал его поведение, разговоры и никак не получалось, что он стал баптистом. Так продолжалось до 1957 года.

            В 1957 году издательство «Московский рабочий» опубликовало сборник вспоминаний участников Октябрьских боев 1917 года в Москве и документы, посвященные 40-летию Октябрьской социалистической революции. В этом сборнике были статьи следующих авторов:

П.Федотова «Солдаты-двинцы»

П.Федотова «Из записок двинца»

С.Цудына «Первый бой»

В.Ростовцева «За власть Советов»

П.Солонкова «Незабываемые дни»

            В этом сборнике меня интересовала, главным образом, статья моего друга и товарища Федорова Петра Михайловича, с которым мы три года учились в Ленинградском коммунистическом университете в 1924-1927 годах и поддерживали наши дружеские отношения на протяжении всех последующих лет. За минувшие годы у нас было бесчисленное количество встречи бесед. Но ни разу ни он, ни я не назвали фамилию Летунова. Назови он фамилию Летунова, я бы немедленно зацепился за эту фамилию и рассказал бы, что у нас на Кустанайщине был Георгий Летунов, вожак Кустанайских партизан. На мой рассказ о Летунове наверняка бы Петр Михайлович рассказал о двинцах, о подвиге Летунова. Если бы  это случилось в1924 году, то я бы перестал осуждать Ивана Яковлевича за то, что он в 1918 году объявил себя баптистом и крестился. Я понял бы, что он это сделал по совету Летунова и сделал это для того, чтобы прикрыть деятельность партизанского подполья.

            В сборнике «Двинцы», в статье П.Федорова я прочел о Летунове следующее:

            «Строило ли командование полка догадки или до него дошли кое-какие сведения о нашей пропаганде большевистских идей, - неизвестно. Только однажды в дом, где была размещена часть команды связи, в том числе Фролов, Летунов и я,  неожиданно пришел подпоручик Серцов. Летунов, исполнявший обязанности старшего, отдал рапорт, что «… происшествий никаких не случилось. Подпоручик Серцов подозрительно оглядел нас, обвел взглядом помещение и спросил:

            - Что вы тут читаете? Может быть у вас книжонки есть какие, а?

            Летунов обращается ко мне:

            - Федотов, покажи, что у тебя в сумке!

            Я застенчиво вытаскиваю сверток из сумки и передаю Летунову. Летунов бросил на меня сердитый взгляд, развернул медленно газету и вытащил самое настоящее евангелие, раскрыл его и прочел что-то «от Луки»…

            - Вот, ваше благородие, примерный солдатик у меня, религиозный.

            Свой способ прикрытия подпольной большевистской работы в полку царской армии евангелием Г.Летунов, конечно, не замедлил перенести в практику работы кустанайских партизан. Я уверен, что Иван Яковлевич в 1918 году объявил себя баптистом по совету Г.Летунова. Явно его почерк…

            Спустя, примерно, месяц или полтора судьба свела меня с Василием Турчаниновым при следующих обстоятельствах. Километров в 2-3-х находилось мое овсяное поле. Овес уродился на славу. По моим расчетам я должен вот-вот приступить к уборке. Утром в воскресенье я пошел посмотреть не поспел ли овес, не пора ли приступить к уборке. Подойдя к полю, я увидел пасущихся на нем пять добротных сивой масти лошадей. В поселке Русском не было таких лошадей. Я понял, что эти лошади принадлежали кому-то из жителей села Борового. Сколько времени они паслись в овсе, не помню, но почти весь овсяной участок в две десятины был испорчен. Видно было, что бродячие лошади паслись в овсе ни одну ночь и ни один день. Поблизости был водопой и лесок… Одним словом лучшего курорта, чем мое овсяное поле лошади не могли найти, да они и не искали.

            Овес достиг уже молочной спелости. Дня через три-четыре должен был приступить к уборке, а тут такое несчастье. Лошадей я пригнал, привязал, пошел к старшему брату Андрею, рассказал ему о случившемся. Он мне посоветовал немедленно заявить в сельсовет о том, что я в потраве поймал чьих-то лошадей. От брата я зашел в сельсовет и зарегистрировал «нарушителей». Пойманные лошади прибавили мне работы и заботы. Я ждал день, два, три – никто не является за лошадьми. Наконец на пятый день является житель села Борового, кулак – Согуляк (кажется, что я фамилию называю не точно) и сказал, что эти лошади его. Я рассказал ему, где и когда я поймал его лошадей, что лошадей отдам только тогда, когда он возместит мне нанесенный лошадьми материальный ущерб. Хозяин лошадей спросил меня: «Чем же я могу выкупить лошадей?»

            - Как чем? Овсом.

            - И сколько же я должен тебе привезти овса?

            - Пятьдесят пудов…

            - Да ты что, парень, часом не очумел? Что же за одну ночь каждая лошадь съела по 10 пудов? Ха, ха, ха…

            - Напрасно вы смеетесь. Конечно, лошадь не только за ночь, но и за две и больше не съест столько. Вы, как старый человек, понимаете лучше меня, что лошадь, забравшись на посев не столько съест, сколько истопчет и приваляет колосьев. Съест она, допустим на рубль, а испортит на десять.

            Долго мы убеждали друг друга. Наконец хозяин лошадей предложил мне, как выкуп, десять пудов овса, которые по его мнению, вполне компенсируют потраву. Мне это показалось слишком мало. Я отказался.

            Тогда хозяин лошадей сказал, что он вынужден обращаться с жалобой на меня в милицию. На это я ему ответил:

            - Обращайтесь.

            А сам торжествующе подумал: «Обращайся, обращайся – власть то наша, советская. Милиция поддержит, конечно, меня, а не тебя толстопузого кулака».

            Кулак уехал в Боровое, домой… Часа через три-четыре вернулся с милиционером. Поехали все трое на поле. Осмотрели потраву и снова заговорили о том, сколько пудов овса попортили и поели лошади. В этом разговоре я почувствовал, что приехавший милиционер на моей стороне. Я настаивал на своей оценке причиненного мне убытка. Тогда милиционер предложил нам поехать в Боровое к начальнику милиции товарищу Метелеву (Метелев был мужем Антонины Ивановны Турчаниновой). Я мол доложу ему, он вас рассудит. Мы согласились. Сестра угостила нас чаем. Часа через два мы были с милиционером в кабинете начальника милиции, а владелец лошадей почему-то не пошел. Не успел сопровождающий меня милиционер сказать и двух слов, как в кабинет начальника вошел Турчанинов Василий. Я был весьма обрадован встречей с партизаном, который в дни колчаковщины скрывался в прилегающем к Русскому поселку лесах, и, который навестил наш дом. Расплываясь в улыбке, я было рванулся к нему. И вдруг, он точно обухом по голове долбонул меня,, сказав начальнику милиции товарищу Метелеву: «Вот этот парень на поселке Русском предал меня. Когда я зашел в дом тетки Соломеи, он, по-видимому, сообщил белякам, которые пытались поймать меня». Метелев, не спросив меня, кто я, по какому делу пришел к нему, Метелев, обратившись к милиционеру, властно скомандовал: «Посадить его в подвал». Милиционер, козырнул, взял меня за шиворот и повел меня вниз, в полуподвальное помещение дома, который занимала милиция. Снял замок, открыл дверь и втолкнул меня.

            Арестное помещение было просторное, но оно было переполнено арестантами. Среди них было несколько белогвардейцев, которые в момент отступления находились в селах и отстали от своих частей, там были арестованы, несколько спекулянтов, несколько человек как-то держались отдельно от других. Они не вступали в разговор с другими. Кто они и за что они были арестованы, я не знаю. Окно в полуподвале было, как в тюрьме, с железной решеткой без стекла. Через него поступал свежий воздух. Но его поступало так мало, что в каталашке было душно.

            Как только вошел в каталашку, я оказался окруженным ее обитателями, злющими антисоветчиками. Они с нескрываемым любопытством некоторое время рассматривали меня. Один из них, обращаясь ко мне, спросил:

            - За что же это тебя упрятали сюда?

            - Не знаю, - выпалил я с огромной обидой и огорчением. Стоявший рядом бывший белый офицер с глубоким сочувствием промолвил:

            - Они скоро будут арестовывать детей.

            - А вы, конечно, детей не арестовывали, а просто убивали. Притом я не ребенок, мне уже шестнадцать лет!

            - Ой как много! – с усмешкой сказал беляк.

            Все рассмеялись.

            За окном послышался колесный стук многих телег, говор людей. Я подошел к окну и увидел несколько подвод, остановившихся около дома, с которых соскакивали красногвардейцы и подходили к крыльцу дома. Сюда же подходили местные жители между ними и бойцами завязалась беседа. Один из красноармейцев глядя в сторону нашего окна, что-то спросил у женщины. Она показала ему на наше окно. Он подошел вплотную к окну и стал рассматривать нас. Почему-то его взгляд задержался на мне больше чем на других и он запел:

            «Ах попалась птичка, стой, не уйдешь из сети…»

            - Костин! – кто-то из толпы, стоявших красногвардейцев, позвал бойца.

            - Слушаю вас, товарищ политрук.

            - Кого вы там развлекаете?

            - Контру, товарищ политрук.

            - Какую еще контру, где вы ее увидели?

            - Самую что ни есть настоящую контру. Все в добротных костюмах, в гамбургских сапогах, при часах с золотой цепочкой через все брюхо. Только вот не знаю, как замешался между этими акулами мальчонка. Видать хороший мальчиш.

            Политрук подошел к окну и стал рассматривать находившихся в подвале людей. Через правую щеку и ухо его проходил большой шрам. Переведя взгляд на меня политрук спросил:

            - А как ты сюда попал товарищ гимназист? (на мне была форма)

            - Да какой я гимназист…

            - Надо полагать настоящий гимназист. В каком классе учишься?

            - Да ни в каком.

            - А форму напрокат что ли взял?

            - Форму мне купил в 1918 году в Троицке командир партизанского отряда Прасолов.

            - Постой, постой парень. Какой это Прасолов?

            - Самый настоящий.

            - А как его зовут?

            - Зовут Иван Яковлевич.

            - А как он выглядит, каков он из себя?

            - Он выглядит так, как все инвалиды войны, потерявшие ногу. В 1914 году на германском фронте он получил ранение. У него было размозжено правое колено.

            - Иван Яковлевич ваш брат?

            - Нет, он муж моей сестры.

            - А где он теперь?

            - На том свете… Его расстреляли колчаковцы в Тургае. А моего отца они расстреляли в Александровке.

            - Ну, а за что же посадили в подвал?

            - За то, что кулацкие пять лошадей потравили мой овес.

            - Что-то парень не получается… Кулацкие лошади потравили твой овес и тебя же посадили в кутузку?

            - А что тут не получается? Все получилось. Советская милиция поддержала не меня, а кулака…

            В это время к дому милиции подъехала подвода,  с которой сошли председатель сельсовета поселку Русского Федор Дмитриевич Лукьянов и мой старший брат Андрей. Я сказал моему собеседнику через железную решетку, политруку:

            - А вот и наш председатель сельсовета, - и показал на подходившего к окну Федора Дмитриевича.

            Политрук поприветствовал его, спросил:

            - Вы председатель сельсовет поселка Русского?

            - Так точно, товарищ политрук, - по-солдатски ответил Федор Дмитриевич.

            - Можно попросить вас пройти вместе со мной к начальнику милиции?

            - Конечно можно, к тому же у меня к нему есть дело.

            Как потом мне рассказали, к начальнику милиции пошли политрук, Федор Дмитриевич и мой  брат Андрей. Там состоялся крупный разговор. Речь шла обо мне. Политрук и председатель сельсовета с возмущением допрашивали М.Метелева за что посадили меня в кутузку… Оправдываясь, М.Метелев сослался на партизана из отряда Тарана Василия Турчанинова, заявившего, что в прошлом году в поселке Русском «этот парень донес на него белякам».

            - А теперь послушайте, что я вам скажу: случай, о котором рассказал вам Турчанинов произошел при мне, на моих глазах. С самого начала приезда старшины Курманова и сопровождавших его двух беляков, я как бывший староста, все время пребывания его в поселке находился при нем. Старшина Курманов попросил меня показать поселок. Сначала я провел его по улице Смоленской, а потом прошли на улицу Оторвановку. Проходя мимо дома Востриковой мы увидели, что напротив, на расстоянии 20-30 саженей, на бревнах сидят мужики. Мы подошли к ним, сели. Через некоторое время старшина обратил на коня, привязанного около землянки Вострикова и спросил у сидевших мужиков: «Чья это лошадь?» Ему ответили:

            - На этой лошади подъехал какой-то человек, и о чем-то разговаривал с хозяином этого дома. Потом вышла мачеха его, что-то сказала и они пошли все трое в хату. Яшка немедленно вернулся и стал продолжать распрягать своих лошадей. К нему подошел Митька Клейменов и они вместе повели лошадей на выгон. Старшина приказал Петру Бахтинову позвать незнакомца, вошедшего в дом к Востриковым, к нему. Что и было сделано Петром Ивановичем. Незнакомец вышел из дома Востриковых, вскочил на коня и был таков. Старшина, двое его сопровождающих и я вошли к Востриковым, там мы застали Пелагею Васильевну Прасолову, ее мачеху Соломею и двух детей Ивана Яковлевича Прасолова.

            Старшина Курманов стал, на чем свет стоит, ругать Пелагею Васильевну, жену покойного Василия Максимовича. Ругая, старшина сказал, что он отправит их в Кустанай. Я понимал, что если семью Востриковых старшина арестует и отправит в Кустанай, то им оттуда не вернуться. А за этим последует присылка в поселок Русский карателей, которые могли учинить расправу над другими семьями, а может и над всеми жителями Русского.

            Уговаривать старшину, чтобы он сменил гнев на милость, было безнадежно. Я понял, что от этих трех бандитов можно только откупиться, дав им солидную взятку. В прошел по всем дворам поселка, рассказал им о нависшей угрозе и что можно ее отвести, дав старшине и двум белякам, сопровождавшим его, солидную взятку. У меня таких денег не было. Такую сумму можно сколотить только общими усилиями. Надо, чтобы каждый внес на общее дело столько, сколько у него сейчас имеется денег.

            Не было ни одного жителя поселка Русского, кто бы не внес свой вклад. У меня дома хранится список, кто сколько внес. Две недели тому назад на общем собрании граждан я объявил сколько тогда было собрано и передано Курманову денег. Кроме денег колчаковцам было отправлено в Александровку по одному барану.

            Что касается Якова Васильевича, то он вернулся домой после того, как партизан ускакал. Только тогда он встретился со старшиной, который объявил, что он, как и его сестра и мачеха, арестован.

            Обращаясь к Василию Турчанинову председатель сельсовета сказал: «Чего же вы наплели на парня? Что же вы забыли, что после вас в дом Востриковых много раз приходил ваш однополчанин Михаил Яковлевич Прасолов, который именно от Востриковых приносил вам хлеб, масло, мясо и крупу?»

            Мой старший брат Андрей, присутствовавший при этом разговоре, потом мне рассказывал:

            - Когда Федор Дмитриевич говорил, политрук все время ходил по кабинету начальника милиции и явно нервничал. Как только тот кончил, политрук, обращаясь к Метелеву, сказал:

            - За что же вы посадили в каталашку парня? Ведь вы же здесь олицетворяете Советскую власть, призваны к тому, чтобы охранять интересы тружеников от кулаков, от воров, от хулиганов.

            - Напрасно вы учите меня. Я свои обязанности знаю и их выполняю.

            - Знать то их, может быть, и знаете, но что касается выполнения, то вы их выполняете так, как не надо выполнять. Живой пример, история с арестом Вострикова. Вы послушали кулака, поплелись за ним, поддержали его, а нашего советского человека, сына партизана, расстрелянного колчаковцами, обидели. За потраву хлеба наказывать надо было кулака, надо был заставить его возместить причиненные потери Вострикову, а вы закатали его в тюрьму.

            М.Метелев все еще не сдавался и отметал обвинения политрука.

            - Я не кулака послушал, а заслуженного человека.

            - Допустим так. Но, а если ваш заслуженный человек ошибся? Тогда как? Вы же прежде, чем сажать в кутузку вместе с нашими врагами, должны были проверить, внимательно выслушать человека, обратившегося к вам за правдой, за помощью… А обратился-то к вам, мальчиш, без опыта и без знания жизни. А как вы поступили с ним? Вы освободили кулака от уплаты материального ущерба, причиненного молодому человеку целым табуном лошадей.

            - Да не освобождал я кулака от законной уплату за потраву. Он получит лошадей только тогда, когда заплатит положенную сумму Вострикову.

            В разговор вмешался мой старший брат Андрей. Обращаясь к начальнику милиции, он сказал:

            - О какой же законной уплате может идти речь, если гражданин по вашему же распоряжению лошадей взял, не заплатил ни за потраву, ни за кормление и уход в течение 4-х дней. Мне кажется, что вся история с арестом брата была затеяна для того чтобы матерый кулак мог беспрепятственно увести лошадей, он их увел.

            - Я никакого распоряжения не давал… Михаил Метелев обратившись к сидевшему здесь дежурному десятнику, сказал:

            - Позовите Петрусева…

            В кабинет начальника милиции вошел дежурный милиционер.

            - Ты на Русский ездил?

            - Так точно, товарищ начальник, ездил. Сделал все так, как вы сказали. Согуляк взял своих лошадей.

            - Выпустите из арестного помещения Вострикова. С его задержанием произошла ошибка и пусть он зайдет ко мне.

            - Есть, товарищ начальник, выпустить и привести его к вам.

            - Да не надо его приводить. Он сам придет без твоей помощи. Ты только скажи ему, что я прошу его зайти ко мне.

            - Понял, товарищ начальник.

            Разговор со мной политрука, приезд Федора Дмитриевича, моего старшего брата Андрея окрыли меня. Я был уверен, что меня немедленно выпустят.

            Меня выпустили. Я зашел к начальнику милиции. Тот сказал:

            - Товарищ Востриков, я внимательно выслушал председателя вашего сельсовета товарища Лукьянова, товарища политрука и вашего брата и понял, что я поступил с вам дурно. Простите меня. Владельца лошадей, пойманных вами в потраве, я обужу возместить причиненный вам ущерб…

            Я, по простоте моей душевной, поверил Метелеву. Но он не выполнил своего обещания. Кулак не возместил мне ни одной овсинки.

Данная работа хранится в музее школы села Александровка. Ею со мной любезно поделился мой друг Самаркин Сергей Владимирович. Текст очень большой: 187 напечатанных листов и будет добавляться по мере набора. Вероятны некоторые сокращения