Самоил РОЗИНОВ: «Бог дал мне хорошие руки...»

"Костанайские новости" 4 ноября 2010 года

Он живет в Германии, но вот уже в 22-й раз прилетает на свою настоящую родину – маленькое село Большое на крутом берегу изрядно пересохшей речушки Тогузак. Здесь его дом. Аккуратный, уютный, бережно сохраненный зеленый островок, из которого некогда отплыли в большую жизнь десять его детей. Самоил Андреевич РОЗИНОВ. С великолепным чувством юмора, живой памятью, сохранившей малейшие детали пережитого-прожитого за истекшие 85 лет, он располагал к себе удивительно светлой открытостью. Как будто и не было в его жизни жесточайшей боли и черной беспросветности... Вот его монолог.

О доме

Есть люди, которые никогда не поймут, что такое дом. Настоящий дом – это когда его запахи сопровождают тебя повсюду и когда сердце щемит, если ты долго его не видишь. У меня таких дома два: один остался в детстве, на левом берегу Кубани, другой – в Большом. Первый выстроил отец, второй построил я. А то, что теперь в Германии, это просто комфортабельное жилье...

Уже в нынешние времена я несколько раз пытался отыскать свой первый дом в станице Старо-Мирной. Не получилось. Ее первоначальное название Фриденталь, она исстари была немецкой колонией. Название происходит от слов – Frieden «мирная» и tal «долина».

В раннем детстве и в доме, и в школе, и на улице мы общались только на немецком. Мой отец, Андрей Андреевич, служил в Красной армии, работал бригадиром в полеводстве, потом председателем колхоза. В 1929 году он мне с братом Василием купил по матросскому костюму. А потом началась продразверстка, есть стало нечего. Костюмчики поменяли на кукурузу. Мама варила буряки. Сестренка Мария, ей было четыре месяца, умерла. Сказали, что ее животик не выдержал мерзлой каши. Я помню, как отец рассказывал маме, что на вокзале в Армавире он переступал через заледеневшие трупы...

Неподалеку от нас жило семейство кузнеца Тааха. Они все были музыкально одарены. Я лежал в больнице Армавира с малярией, мама привозила мне топленое молоко, но я не ел. Мне вечер казался ночью, а утро – тоскливым вечером. Тогда я закрывал глаза и слышал музыку, которая всегда доносилась до нас из дома Таахов. А в музыку вплетались запахи кукурузной свежеиспеченной маминой лепешки. И мне казалось, что я по-прежнему в маленьком приземистом родительском доме под соломенной крышей...

Переселение

Когда в небе над речкой Кубанью пронесся самолет-разведчик со свастикой на хвосте, я еще ничего не понял. Война для меня началась с приказа о выселении.

Скот резать запретили. Домашние вещи велели снести на колхозные склады. Мама напекла два мешка булочек. Я, сестры Наташа и Мария (ее назвали в честь умершей девочки), Василий (он умрет от голода уже в Казахстане), Юрий, мама и папа двинулись к железнодорожным путям в числе тысяч других выселенцев. Это был конец сентября.

Прождали в голой степи три дня. Приехал «черный ворон», два военных объявили: все по домам, но учтите, что вас могут собрать для отправки в любой час! Мы прожили на чемоданах и впроголодь до 22 января. В этом промежутке мои сестры рыли окопы. Германские самолеты летали сюда, как на прогулку, сбрасывали листовки: «Русские дамочки, не копайте ямочки».

Потом была долгая дорога на восток. До Баку ехали в товарных вагонах. По-настоящему первый сильный холод я ощутил, когда нас пересадили на баржу и четверо суток тащили по Каспийскому морю. Затем были Ашхабад, Ташкент, Троицк...

В Кустанай пришло шесть вагонов. Стояли месяц в тупике. Место поселения нам определили Сорочинку Урицкого района. В марте мы спустились в холодную заиндевевшую землянку. Две семьи, всего 11 человек. Отца вскоре забрали в Челябинск на строительство военного завода. Я ездил к нему в 43 и 44 годах на крыше вагонов. Отец дал мне две бутылочки рыбьего жира. Я прижимал их к груди и сладостно мечтал: вот мамка-то нажарит теперь для нас картошки...

И с тех горестных лет, когда я с мамкой ходил по деревне и просил милостыню (рады были и картофельным очисткам), и по сей день я не устаю повторять: дай бог казахам и их поколениям здоровья и счастья за то, что они тогда сделали для нас. Сами голодали, а с нами делились последним куском.

Трудовая зона

Осень 1942 года, Карлаг. Труд­армейская зона и политическая находились в полутора километрах друг от друга. Это новая страница в моей 17-летней жизни. Пос. Михайловка, 3-й угольный разрез, барак на 80 человек с одной железной буржуйкой. На ногах у нас деревянные колодки, обтянутые хлипким брезентом. Брезент намокал, и к буржуйке, чтобы высушиться, было не подойти из-за желающих. Когда мы, несколько сотен человек, бежали по 40-градусному морозу два километра до промзоны, то казалось, будто кавалерия мчится по заледенелой земле. Рабочая смена – 11 часов, 12-й час на пересменку. Когда кого-то недосчитывались, весь отряд под открытым небом дожидался поимки пропавшего.У угля есть интересная особенность: когда он долго слеживается тяжелым пластом на воздухе, внутри него начинает тлеть огонь. И однажды ночью я с дикой усталости не заметил этого багрового подвоха, провалился сквозь угольную корку – сумасшедшая боль, запах паленого мяса, меня тащат на носилках, потом долгие 7 месяцев и 7 дней лазарета, где я лежал голый на холодной клеенке...

Я отчетливо понимал, что на войне никому легко не бывает. В лагере кормили горячим супом и давали хлебную пайку. Я сошел с поезда в Кустанае калекой, едва передвигаясь на костылях, отправляясь на перекладных в далекую и голодную Сорочинку. В документе было написано, что у меня инвалидность второй группы. А через полторы недели мне приходит из военкомата повестка о том, чтобы я вновь собирался в Карлаг «в исправной зимней одежде, с запасом белья, постельными принадлежностями, кружкой, ложкой и 10-тидневным запасом продовольствия». За отказ от работы была предусмотрена высшая мера наказания.

Я не верил своим глазам. Доковылял 14 км до Урицкого военкомата, там женщина-врач, бегло бросив на меня взгляд, ставит в документе штамп «Годен для трудовой повинности». А у меня сквозь бинты проступает сукровица. И тут выходит военком, видимо, бывший фронтовик, глядит на меня и на этот штамп и ничего не понимает. «Ладно, мальчик, возвращайся домой, как-нибудь и без тебя пока обойдемся».

Была зима. Костыли разъезжались в сторону, идти становилось все труднее, темнело. Я сошел с колеи и прислонился к березе. Глаза слипались, я опускался в какую-то теплую пустоту. Наверное, так умирает всякий замерзающий в снегу.

Но умереть мне не дал проезжавший на санях аксакал. Он укутал чем мог и привез в Сорочинку. Вот такое очередное мое возвращение с того света.

Когда меня спрашивают, как я отношусь к Сталину, к высылке народов Кавказа и Поволжья, я не знаю, что ответить. Нет однозначного ответа. Была война. Да, я прошел через всю эту жестокую и несправедливую мясорубку, однако при всем том не выкинешь из жизни и сердца главное – я жил в гуще многонационального народа, мы все были единым целым. Это очень трогательно, но меня вы об этом лишний раз не спрашивайте: невозможно об этом говорить без слез сострадания и благодарности...

О работе

Я жил, как и все ссыльные немцы, по комендантскому часу. Ушел за околицу деревни – тюрьма. Не отметился вовремя в комендатуре – тюрьма. О том, чтобы свидеться с родственниками в пределах даже одной области, и не мечтай. В 1955 году режим ослабили. А в 1960 году разрешили брать трудовые отпуска. Но я никогда в жизни не был в отпуске. Труд – вот что было моим главным увлечением, необходимостью, проклятием и наслаждением.

Два года я строил в Большом дом. Сделал две бочки по 60 ведер в каждой и на быках возил воду. Формовал камыш. Месил саман. Бог дал мне хорошие руки, и я горжусь этим. Когда я уезжал в Германию, то прихватил с собой часть столярного инструмента – другая просто не уместилась в багаже.

Иногда я достаю с полки фуганок, сделанный мною из дуба, и руки невольно ощущают крепость и тепло дерева, из которого чего я только не делал: тележные колеса, кошевки (это плетеные сани), различную мебель...

Я никогда не пил и не курил, хотя и не был среди мужиков белой вороной: и крепкое словцо уважал, и за себя мог постоять. Из свадеб, я был только на своей собственной. На все остальные гулянья мне жалко было тратить время. И все мои десять детей работали – в огороде, в хлеву.

При Хрущеве запретили держать скот. Но нам оставили две коровы. В Большом школа была только начальная, поэтому моя детвора шесть дней в неделю жила в Пешковском интернате. Я думаю, на казенных харчах тоже сильно не забалуешь. Моя жена Елена Христиановна бригадирствовала на совхозном огороде. Когда ее семь лет назад не стало, мне показалось, будто из меня вытащили кусок сердца.  Это моя неутихающая боль. Потому что я жил и ради моей любимой и единственной женщины.

Об образовании

Пишу я не очень. И образования у меня – кот наплакал. Но я всегда много читал. Наверное, это была и есть внутренняя потребность души. Деревенский столяр, я выписывал девять газет и два журнала, среди которых была «Литературная газета» и журнал «Вокруг света». Живя в Германии, я и поныне продолжаю выписывать пять русских газет. Всю жизнь я мечтал о путешествиях, но эту тему я сначала сознательно давил в себе, а сейчас просто не хочу развивать ее в силу своего возраста...Мне нравилось ходить в школу. Я помню, как мы бегали перекусить домой по улицам, засаженным плодовыми деревьями в бытность председательства моего отца, помню школьные качели, подарки, которые нам вручали 1-го сентября. Все уроки велись на немецком. Когда папа с кем-то говорил по-русски, я про себя искренне удивлялся: как отец понимает этого человека?!

Я проучился до четвертого класса. А потом школу перевели на русский язык обучения. И мне снова пришлось идти в первый класс... По сути, ломать себя, прежнего, начинать жизнь заново – говорить на другом языке, думать на нем, понимать других. Но я интуитивно дотягивал своим незрелым ребяческим умишком к мысли, что учеба и есть тот самый ключик к светлому будущему. Поэтому я всегда истово хотел, чтобы все мои дети получили высшее образование. Я готов был работать день и ночь, и ничто, как показало время, не отвадило меня от этой цели. Все мои десять детей закончили вузы.

Они разные по характерам, но цельные натуры во всем, что касается взаимоотношений с другими людьми – честные, целеустремленные, готовые прийти на помощь. Мне трудно выделить из них кого-то одного. Это мои дети. Глядя на них, я искренне уверен, что моя жизнь состоялась на все 100 процентов – пусть и с драматическими событиями, но и с бе­зусловными блестящими результатами... 

Анатолий Ермолович