"Снега метельные" окончание

Роман Ивана Щеголихина о целине на кустанайщине

XXXIII  

После ухода Леонида Петровича Жене уже было не до сна, ее охватила тревога. Хирург обычно всегда заходил сюда после операции, но сегодня он был каким-то не таким. Причин для его волнений достаточно, но все равно, какой-то он сегодня отрешенный, сам не свой. Похоже, он на что-то решился.Женя взяла журнал для заказов в аптеку на завтра и села выписывать рецепты.

«Наверное, он решил поговорить с Ириной, но ему трудно, мешает гордость».

Женя не могла сосредоточиться, забыла, в какой дозировке у них аспирин в аптеке, по ноль-три или по ноль-пять. «Уточню утром у аптекарши и проставлю дозу...»

Леонид Петрович не может заговорить с Ириной, но почему бы не заговорить с ней Жене? Ей же не трудно, и гордость ей не мешает. Как только Ирина встанет, Женя поговорит с ней начистоту, хватит играть в молчанку, к добру все это не приведет.«А может быть, она и сейчас не спит?»Захватив на всякий случай рецептурный журнал и авторучку, Женя пошла в дальний конец коридора. Дверь изолятора была слегка приоткрыта, светилась щелка. «Для кого? — подумала Женя. — Да ни для кого! — тут же решила она. — Для меня!» Она тихонько постучала, легонько толкнула дверь.

— Извините, Ирина Михайловна, вы не спите?

Ирина гладила на тумбочке платье, ответила холодно:— Как видишь.

«Где она утюг взяла? С собой принесла?»

— Сколько вам надо физиологического? На завтра? — Женя выставила вперед рецептурный журнал, как свидетельство ее делового визита.

— Пока хватит. Спасибо за внимание.

— Не стоит, Ирина Михайловна. Просто аптекарша попросила меня сдавать рецепты как можно раньше, — скромно, вежливо проговорила Женя, как будто между ними никакой черной кошки не пробегало.Наступило молчание. Ирина не спеша, старательно утюжила свое платье.

Нет, просто так Женя отсюда не уйдет.

— Ваше любимое? — спросила она, кивая на платье.

— Да... Уже с дырками...И снова молчание.

— Ирина Михайловна, вы меня извините, но... как вы будете жить дальше?

— Ты хочешь сказать, где?

— Нет... с кем?

Ирина отставила утюг, аккуратно развесила платье на спинке койки, и хотя оно сразу легло гладко, она долго, тщательно его расправляла.

— А если — ни с кем? — сказала она наконец, — Одна? Ты пришла мне помочь сделать выбор?

— В общем — да, — отважилась Женя.— Тебя кто-то послал, попросил?

— Нет, я сама, — Женя подумала и вздохнула. — И сама, и не сама. Кто-то все время посылает меня, толкает, Ирина Михайловна, честное слово, поверьте мне. Я больше не могу в стороне оставаться. Это ведь и моя беда, наша беда. Сергей под трактор, а там Леонид Петрович, Сашка...

— Ох, Женечка!.. — вырвалось у Ирины со стоном, искренне. — Но что мне делать, что-о?!

— Главное, он вас любит.

— Кто?

— «Кто-о», — повторила Женя с укоризной. — У него такая тоска в глазах, такая боль, что я просто не выдерживаю. «Не надо, говорю, дорогой, родной Леонид Петрович!»

— А он?— А что он?... Только погладит меня по голове, неощутимо так, просто мимо рукой проведет и — шепотом: «Спасибо». А мне чудится: спаси-ите. Я уже больше не могу, Ирина Михайловна, у меня сердце разрывается. А вы... а вам все равно.Ирина покачала головой.

— Может быть, это жестоко, Женя, даже бесчеловечно, но... я рада, что так все произошло. Я знаю, что ты меня осудишь, да и все осудят, но я поняла на свои веки вечные, что люблю только его, Леню, и никого в жизни не любила и больше не полюблю!.. — Ирина с тревогой оглянулась на окно. — Ты слышишь? — Что?

— Под окном.Женя прислушалась, поддаваясь тревоге, но ничего не расслышала.

— Это вам показалось, Ирина Михайловна.

— Нет, кто-то ходит... Вокруг больницы, под моим окном. Снег за стеной хруп-хруп... Женечка, дорогая, родная, я, наверное, с ума сойду, что мне делать?! — вскричала Ирина.

Женя бросилась к ней, взяла ее за плечи, пытаясь ее защитить от неведомого отчаяния и сама пугаясь его.

— Я знаю — что, Ирина Михайловна, знаю! Только вы послушайте моего совета, очень прошу, хотя бы один раз в жизни послушайтесь, исполните мою просьбу!

— Ох, Женечка, слушаю, слушаю, никого у меня больше не осталось, кроме тебя... — Ирина готова была разрыдаться, совсем потеряла самообладание. Видно, тоже нелегко дались ей эти дни, житье в изоляторе.

— Сейчас вы пойдете домой, —Женя гладила ее плечи обеими руками, словно стараясь этим жестом подкрепить свои слова. — И станете перед ним вот так. — Женя опустилась перед Ириной на одно колено, умоляюще глядя на нее снизу вверх. — Или даже вот так! — Она опустилась на оба колена. — И скажете ему всего два слова: «Прости меня».

Ирина отстранилась, видно было, что она не сможет этого сделать.— Но вы ничего не успеете сказать, Ирина Михайловна! Вы не успеете даже на одно колено опуститься, как он вас сразу подхватит, сразу поднимет, Ирина Михайловна, родная, ведь вы же его знаете, разве он позволит? Поднимет вас, обнимет — и все. Вы мне верите:

— Ох, не знаю, Женечка, не знаю...

— Идите, умоляю вас, идите! — Женя шагнула к вешалке, сняла пальто Ирины, хотела одеть ее, как маленькую, но Ирина слабым жестом остановила ее.

— Не могу. Ноги не идут... — она подошла к окну, приникла лицом к стеклу, тихо ахнула: — Леня!..И сорвалась, побежала на улицу, как сумасшедшая, без пальто, без платка, в одной кофте.Женя опустилась на койку, положила пальто на колени. «Как я устала, боже мой». И заплакала.  

XXXIV  Сергей проснулся под утро и не сразу понял, где находится. Заныла рука, и он сразу вспомнил трактор и лог, белую дорогу, долгую и мучительную, больницу и общее смятение, бледного, небывало растерянного Курмана. Прежде всего, как бы первым слоем сознания, он почувствовал свою вину перед всеми, смутную — огорчил, заставил переживать, тревожиться. Потом подумал о себе, повернул голову, посмотрел на култышку, толсто укутанную бинтами, и представил, как теперь будет надевать рубашку и заправлять пустой рукав за ремень. Во время войны, звеня медалями, ходил у них по деревне однорукий председатель колхоза, просунув плоский рукав под широкий солдатский ремень. Он был громкоголосый, властный, и мальчишки подражали ему — прятали голую руку под рубашку, пустой рукав втягивали под ремешок и свободной рукой хватались за деревянную саблю...

Заходил кто-нибудь в палату?.. Кто-нибудь, конечно, заходил, а она?На тумбочке рядом горой лежали передачи. Сергей начал по одному складывать себе на грудь большие и малые свертки и разворачивать их, пытаясь угадать, который же от Ирины. Может быть, там и записка. Свертки пахли бензином, соляркой, повсеместным запахом целины, совсем незаметным на работе и таким острым здесь, в больничной палате. И вот последний сверток, в самом низу (значит, принесен раньше всех), самый большой, в хрустящей бумаге, перекрещенный бинтом... Сергей поднес его к лицу и не развертывая, только коснувшись обертки носом, понял: от нее! Буйно заколотилось сердце. — Тьфу, телок, чего испугался! — пробормотал он и опустил сверток на грудь, поглаживая его, как котенка, здоровой рукой.

Она приходила, когда он спал. Теперь зайдет днем и, если начнет утешать, он только рассмеется в ответ: одной рукой можно мир перевернуть, даже без рычага Архимеда. Было бы ради кого! Кстати, кто-то вчера сказал, Курман или, кажется, Николаев, что Сергея вместе с другими наградили орденом за уборку.

Пройдет неделя, ну от силы две, он выпишется и заберет Ирину. Махнут они куда-нибудь в дальние края, в Сибирь, на Ангару, где самая разудалая жизнь. Только теперь, когда они будут уже вдвоем, удальства бы надо поменьше. Он будет с ней жить осмотрительнее, спокойнее.

Она пришла сюда первой и еще придет, и он скажет ей обо всем прямо, он получил теперь такое право, как ему думалось. Она пожертвовала многим, это ясно, а он — ничем. Теперь вот и он утратил... кое-что. На всю жизнь, между прочим. Они, можно сказать, поравнялись в своих утратах, хотя и по-разному.

«Хирург — все-таки человек, больше всех волновался. Достоин уважения мужик», — думал Сергей, глядя на белесое окно с темной крестовиной рамы.

Скоро рассвет, новый день новой жизни. Который час? Его золотые часы, именная награда за прошлогоднюю уборочную, тикали на тумбочке. Теперь придется носить их на правой руке... Сергей взял часы, поднес к глазам — скоро четыре.Она еще спит, конечно, устала за день, тоже ведь волновалась. Не заходит к нему, чтобы не докучать пострадавшему своим присутствием, разговором. Добрый сон лучше всякого лекарства, кто этого не знает. «Не мешало бы еще вздремнуть». Однако сон не шел, мешала рука, ныла, и что странно: болели пальцы, которых уже нет, ощущался каждый из них — мизинец, большой, указательный, — они шевелились, чувствовали, жили ощущался локоть, и никак не верилось, что их уже нет, осталась одна культя.«Ничего, проживем и без руки. Тем более, без левой. Поменьше буду налево работать. А мог бы вообще дуба дать. Не будь ножа... Где он, кстати? Надо бы его сохранить».Кто-то мягко, легко прошел по коридору, и Сергей притаился. Нет, не сюда, мимо. Наверное, сестра понесла уже свои калики-моргалики, скоро зайдет сюда.

Боль в руке становилась сильнее, кость ныла, как больной зуб. Неуемно шевелились несуществующие пальцы, ощущался голый локоть, хотелось его прикрыть одеялом, согреть.

Лучше бы она сейчас зашла, а не днем, когда тут будет полно народу. Да и хирург будет маячить. В такой обстановке никакого разговора у них не получится.

«А может быть, мне самому пойти к ней? Прямо сейчас?»

Нет, пожалуй, не стоит, ей это не понравится. Надо быть выдержанным, деликатным, он помнит, что она упрекала его за грубость. Потом он ей скажет, что хотел пойти, но сдержался, применил силу воли, это ей должно понравиться.

В полной тишине и покое кто-то вдруг пробежал по коридору гулким бегом, торопливо, будто спасаясь от несчастья. Хлопнула уличная дверь. Что там еще случилось? Что за ералаш в тихой заводи? Сергей прислушался, но стояла тишина, только слабо ворошился за стеной утихающий ветер.

«Кто там бегает? Куда так рано?» — подумал Сергей.

А может быть, все-таки не надо ему ждать прихода Ирины. Она ведь гордая, у нее самолюбие, а к тому же она верит: если Сергей без руки добрался до полевого стана, то до нее-то за несколько метров, да по теплому коридору уж как-нибудь доберется. Черт побери, да он придет к ней с того света, только бы ждала!Сергей приподнялся и застонал от боли. Пришлось снова лечь, подождать, пока утихнет боль. Даже во время операции так не саднило, не ломило в кости. Отлежавшись, он осторожно здоровой рукой приподнял культю вместе с лангетой, медленно поднялся, будто боясь расплескать нечто важное, и толкнул ногой дверь.

В узком коридоре было чисто и пусто, маленькая лампочка под потолком догорала, как свеча, желтым убывающим светом. Он пошел в конец коридора. С каждым шагом боль отдавала от руки до затылка. Возле изолятора Сергей облизнул сухие губы, поддержал лангету коленом, чтобы свободной пятерней расчесать жесткие волосы, и тихонько поскребся в дверь.В ответ ни звука. Он постучал, затаив дыхание, облизывая сухие губы. Молчание. Сергей легонько навалился на дверь, тихо вошел и прикрыл дверь спиной.

— Ирина, — позвал он глухо. — Извини, ты не спишь?

Отныне он всегда будет с ней вежливым, послушным, ласковым. Она еще не знает, какой он на самом деле.

Привыкнув к темноте, Сергей увидел, что комната пуста. Он подошел к койке, опустился на одно колено и положил остаток руки на постель, смятую телом Ирины. Подушка слабо пахла ее духами, ее волосами. На спинке в изголовье он увидел платье, легонько потянул его к себе и машинально прижал к лицу легкую прохладную ткань. Он водил шелком по своим щекам, по горячему лбу и целовал платье, стоя на одном колене.

Долго не шевелился, ни о чем не думал, опустошенный и разоренный.

Ветер утих, в окно светила луна, мир был спокоен. Кончилась наконец метель, полная утрат, и отрезанная рука стала в ней, наверное, не самой большой утратой.

Вспомнился Владивосток. Нищий на портовой улице, на набережной, сидит и тычет в прохожего поднятой вверх культей, а темный рубец на ней подергивается, как студень...

Сергей ухватил платье зубами и злобно рванул его. Хотелось завыть по-волчьи. Лучше бы он погиб там, в логу, и его повезли бы не в больницу, а хоронить.Он закрыл глаза и увидел себя мертвого, услышал, как, тяжело ступая и сняв шапки, друзья несут его, глядя в землю. За поселком бьют землю ломами и кирками, роя могилу, и мерзлая земля летит хрустальными брызгами. Потом на седых комьях оставили бы гранитный камень.

А весной побегут картавые ручейки, заколосится степь, и новые рекорды поставят смышленые парни. Они тоже будут спать на загонке и на зорьке встречаться с любимой. Только встречи у них будут счастливее. Пройдут годы, и в новом Камышном старики станут рассказывать о времени, когда здесь была глухая глубинка и все оказывалось подвигом: и работа, и праздник, и сон, и смерть. И остался бы он один-одинешенек в тихом поле, в чистом поле на степном просторе.

Сергей стиснул зубы, и в глазах поплыли круги, зеленые, желтые, красные... От койки он поднялся, как от гроба. Женя сняла крышку стерилизатора, пар бесшумным вулканом взметнулся вверх. Подцепив сетчатое донышко со шприцами и иглами, она подняла его и поставила остудить. Пошел уже пятый час, пора сделать пенициллин больному с воспалением легких.Что там творится сейчас, что происходит в доме медиков, о чем они говорят? Только бы она не вернулась обратно...

Женя пошла в палату, сделала больному укол, а когда вернулась в процедурную, увидела Хлынова. Он сидел возле ее столика и держал перед собой больную руку.

— Почему ты не спишь? — вскрикнула Женя испуганно. — Кто тебе разрешил ходить?

Он молчал отрешенно, будто она не его спрашивала.

— В больнице свои порядки, Сергей. Без разрешения врача нельзя ходить.— Нельзя ходить, нельзя блудить без разрешения, — наконец отозвался Сергей. — Дай спирту!

— Спирту нет, — торопливо заверила Женя. — Весь израсходовали... Ну, а как твоя рука?

Сергей как будто дремал и сквозь дремоту ответил:

— Скоро вырастет новая.

— Не больно?

Он скривился, отвернулся от Жени, хотел сплюнуть, но увидел, что некуда, и раздумал.

Женя стала ненужно перебирать медикаменты в шкафу, лишь бы не сидеть бестолку перед тягостно молчащим Сергеем. А он и не собирался уходить, сидел, молчал и, наверное, обвинял Женю, догадывался о ее роли.

— В изоляторе жила, изолирована от общества, — сквозь зубы проговорил Сергей. — Заразная. Чем она заражает? Бедой?

— Не надо так, Сергей, — попросила Женя.

— «Не надо...» Уже и с тобой поговорить нельзя.

— Можно, Сергей, можно, только в следующий раз, хорошо? А сейчас тебе нужно отдохнуть. После тяжелой операции требуется прежде всего покой.

— Я не покойник. Покой да покой!

Женя промолчала.

— Платье свое развесила, а сама ушла, — будто сам с собой заговорил Сергей. — Пришел я к старику: «Митрофан Семеныч, дай свой газик, в Кустанай надо». — «Чого ты там не видав?» —«Подарок хочу сделать ко дню рождения». — «Ото ж, кому?» Не говорю, молчу. «Я вам квартиру дам, обстановку всю, на свадьбу прийду. Кому?» Я, как дурак, сказал. Он меня выгнал. «Шоб твоей ноги не було с таким вопросом!» А я его газик угнал. И привез ей это самое платье.

— Ты молодец, Сергей, но...

— «Шоб твоей ноги не було...» — продолжал он говорить сам с собой. — Почему ноги? А не руки? Ошибся старик мал-мал.

Женя чувствовала: его не остановить сейчас, он хочет ясности и добьется ее любой ценой. И никто ему не поможет, кроме нее, Жени. Не помогут узнать правду, пощадят его, пожалеют. Из ложного сострадания.Но как сказать ему такую правду, ведь не выговоришь!..

— Сергей, прошу тебя, сядь поближе к столику, тебе будет удобнее.Он послушно пересел, не подняв всклокоченной головы. Скулы его прерывисто подергивались. Женя осторожно, мягко пристроила его забинтованную руку на столике. Сергей протяжно, через нос вздохнул. Женя тоже вздохнула и стала рядом с ним, скрестив руки на груди, как много пережившая женщина. — Сергей, ты мужественный... А мужество — самый надежный щит перед любыми ударами судьбы. Все тебя знают таким — несгибаемым. Только ты не страдай, не страдай так сильно.

— Ты тоже поменьше, — пробормотал Сергей. — Сердце у тебя доброе... К нему ушла?

Женя не смогла ответить, не смогла даже кивнуть. Теперь ей казалось, что она и перед ним виновата.

— Сергей, ты сильный, ты неглупый человек. Ты сам все понимаешь. У тебя сейчас очень важный период в жизни...Она не находила слов, лезли все такие беспомощные, книжные слова, одно глупее другого.— Возьми себя в руки, Сергей! — Она прикусила губу: так некстати о руках! — Ты найдешь себе верную подругу в жизни, Сергей, у тебя будут жена, дети, они очень тебя полюбят. Ты мне веришь?

— Эх, Женечка, верю, куда денешься, — смилостивился он. — Все понимаю, Женечка, все. — Он осторожно задубевшими пальцами потрогал свои бинты.— Больно, да?

— Пройдет. Сердце что-то болит... Не по ней, так просто.— Я сейчас валерьянки дам, тебе надо успокоиться.Он брезгливо поморщился.

— Тогда другое что-нибудь, вот это, специально для мужчин, — беспомощно хитрила Женя.

Она налила ему все-таки валерьянки, догадываясь, что он ее никогда не пил и не обнаружит обмана. Сергей выпил, осторожно поднялся. Женя легонько, обеими руками коснулась его бинтов, желая помочь, но он отстранился.

— Оставь!

Приподнял руку и, кособочась, вышел из процедурной....

Почему он, Сергей, во всей этой кутерьме должен оставаться один? Почему ей, как ни крути, меньше других жаль Сергея?

Потому что он — сильный, все вынесет. На таких мир держится.Не родись сильным, не будет тебе сострадания, один будешь пить чашу жизни. «Но ведь он не один, у него друзья, Курман прежде всего, у него слава...»

И все равно один. А другие еще и обвиняют его — семью разладить пытался, нарушитель устоев, агрессор, можно сказать. Не лезь, куда не положено. У них семья, законный брак, а у тебя что?«Любовь — всего-навсего!» — горько усмехнулась Женя...

Утром, проходя мимо хирургической палаты, Женя опять увидела Хлынова. Он сидел на койке, свесив кудлатую голову. Под белой больничной рубашкой остро обозначились лопатки. Он не слышал шагов Жени, сидел не шевелясь, неподвижно, скорбно, как сидят ветхие старики, дремлющие на завалинке. Женя вернулась к себе и, глотая слезы (ну что за жизнь, всех жалко!), вылила в стаканчик остатки спирта и понесла в палату.

— Выпей, Сергей, — шепотом сказала она. — Осталось немного после операции, выпей...

В открытую дверь косо падал свет из коридора. Сергей поднял голову, посмотрел на Женю лихорадочно блестящими глазами.

— Не надо, Женечка, не буду пить, — хрипло выговорил он. — Ни к чему, Женечка.Н

еожиданно ласково Женя стала гладить его голову, тихо приговаривая, успокаивая сама себя:— Ты молодец, Сережа, ты молодец...

Он отвернулся от света, пряча лицо, поднял глаза к окну, глухо погрозил: — Еще посмотрим! Пройдет пять, пройдет десять лет... Еще посмотрим!  

XXXV  

Прошла неделя, и еще одно разочарование, еще одну утрату пережила Женя. Все ее житье-бытье в Камышном было как бы освещено образом Наташи Ростовой. Женя не торопилась поскорее прочесть книгу до конца, она растягивала наслаждение, по многу раз перечитывала захватывающие места. Ей хотелось расти вместе с Наташей, хотелось, чтобы чтение тянулось долгие годы, и хорошо бы, всю жизнь.Но вот она подошла к эпилогу. «Теперь часто было видно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно... Все порывы Наташи имели началом потребность иметь семью...»

У Жени тоже будет семья, но как можно жить теперь без тех людей, которых она полюбила здесь: без хирурга, Ирины Михайловны, Малинки, без Хлынова и Курмана?.. Как ей забыть множество встреч, как ей отказать в памяти тем славным людям, которые ей встретились на жизненном пути, одни мимолетно, другие надолго — чернявый шофер в вагоне, который называл ее Крошкой, или тот мальчишка, который высоко ценил свою голову и экономил для государства горючее?..

Образ Наташи долго сиял для нее теплым светом, и все-таки потускнел. Вот Галя ушла из дома медиков. Так и Наташа Ростова ушла из сердца Жени, изменила ей со своими идеалами столетней давности. Или наоборот, это Женя изменила Наташе Ростовой, кто знает...Среди людей, которых Женя полюбила здесь, она умышленно не называла Николаева и, видимо, неспроста.  

XXXVI  

С памятного того вечера Николаев больше не заходил к Жене, но домик медиков и больница с каждым днем все больше притягивали его. Видимо, уже тогда он на что-то такое понадеялся и, возможно, тогда же принял какое-то, пока неясное для себя, решение. И теперь в редкую свободную от дела минутку он представлял себе, как Женя ходит в больничной тишине в белом халатике, в белой косынке с маленьким красным крестиком, раздает лекарства, легким нежным прикосновением делает перевязки.

«Надо бы зайти, — думал он. — Когда?» И снова окунался в дела и заботы.Камышный... Целина... Множество людей, имен, фамилий, и среди них все большее место стала занимать Женя Измайлова. Но не сама по себе, а в сложном окружении неведомой раньше жизни, множества дел и событий, стремительно промелькнувших в такой короткий, но по-здешнему значительный срок. Не верилось, что всего два года назад здесь пустовали земли и ничего не было — ни поселка, ни райкома, а главное, не было миллиарда пудов зерна.

А ведь страна жила и до этого полнокровной жизнью, и все вроде бы заняты были важным и неотложным делом, страна залечивала раны после опустошительной войны, всюду требовались рабочие руки.Но вот партия приняла решение — и сразу отзвук в сердцах сотен тысяч людей, самых молодых, энергичных, трудоспособных. И вот уже страна получила миллиард пудов хлеба. Как будто с другой планеты появился этот невиданный резерв. Видно, и впрямь энтузиазма, героизма нашему народу не занимать! Поистине человек не знает меры своего могущества. Зимою здесь тихо текла жизнь в раскиданных по степи редких деревнях, аулах, селах. По ночам брехали собаки. За таявшей в степи околицей выли волки на зеленую от мороза луну, по утрам певуче голосили петухи, мычали телята и барабанно били в подойник тугие молочные струи коров и дойных кобылиц.А степь оплеталась дикими седыми травами и жила праздно до поры, до времени.

Шестого марта тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года вышли газеты с решением Пленума Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза.

По Алтаю и по Сибири, по немеряным степям Казахстана пронеслись отголоски надвигающихся событий. День-другой старожилы поговорили о новостях, а к утру вроде бы стали и забывать: не верилось, что жизнь свернет, да еще так круто, с проторенных, обжитых троп.Но вскоре дрогнул и загудел от моторов набухший весенний воздух. Машины шли днем и ночью по стеклянному ледку, с хрустом давя звезды в темных степных лиманах. По холодному бездорожью, по занесенным оврагам и балкам двинулись люди. За тракторами вереницей тянулись плуги и сеялки, шли машины с палатками и горючим, с хлебом и маслом, с медикаментами и топливом.Выбирали место на берегу озера или речки, на большой поляне глушили моторы, и в прозрачной тишине раздавались исторические удары топора — забивали первый колышек с дощечкой и надписью: зерносовхоз такой-то. Появились в глухой степи имена ученых, полководцев, государственных деятелей. Но особенно, пожалуй, повезло писателям. Только на одной Кустанайщине зазвучали имена Лермонтова и Пушкина, Некрасова и Герцена, Чехова, Маяковского, Горького... В степь пришли романтики.Грохали взрывы, целинники взметали землю в поисках воды. По железным дорогам бешено стучали колеса, беззвучно вздыхали шпалы под змеисто-стремительными составами, и паровоз в белой пене, словно закусив удила, буравил гудками сонную мглу, манил в дальние странствия.Красные вагоны мчали песню, на открытых платформах неслись зеленые машины, оставляя запахи новой резины и лака. Ехали коммунисты и комсомольцы, директора будущих совхозов и агрономы, землеустроители и гидрогеологи, врачи и акушеры, писатели и кинооператоры...

По всей стране толпилась молодежь в райкомах комсомола. С деревьев привокзальных скверов от грома оркестров осыпался иней, и слезы матерей высыхали на щеках от улыбок отъезжающих.Апрель долизывал снег в низинах, тихим граем, солнцем и травами проникался, настаивался высокий простор. Под тягучий звон лемехов, под трескучие разрывы веко вечного сплетения трав ложились бархатные русла первых борозд. Белели черепа, вросшие в землю со времен монгольского нашествия, желтые суслики оцепенело воздевали лапки, и волки, поджав хвосты, уходили догонять тишину.Налетали ураганные ветры, первобытные грозы отдавались в сверкающих лемехах, и полы палаток вздувались, плескались и щелкали, как паруса первооткрывательских кораблей. После первых борозд зачернели гектары, десятки, сотни, тысячи и наконец миллионы гектаров.В первый же год на казахстанской целине было собрано двести сорок два миллиона пудов зерна — в четыре раза больше, чем собирали раньше в урожайные годы.Наступило лето, третье от рождения целины, — и был собран миллиард пудов зерна в Казахстане.Но вместе с ликованием уже на третьем году здешней жизни стали определяться грозящие целине беды. Ученые настойчиво заговорили об охране почвы, о неизбежности пыльных бурь при неправильной агротехнике. О такой угрозе думали пока самые предусмотрительные и дальновидные.Так уж повелось в нашей стране — первый успех никогда не бывает последним, он становится нормой. Будут еще не раз миллиарды пудов хлеба на целине, будут новые трудности, но на будущее надо непременно учесть не только радостный итог, но и печальный опыт......

В ноябре создалась тревожная обстановка с вывозкой зерна из глубинок. В район прибыло четыре тысячи шоферов и рабочих. Негде было разместить их. Жакипов объехал ближние казахские колхозы и собрал пятьдесят юрт. Не хватало полушубков, валенок, рукавиц. Газеты били тревогу: «Зерну угрожает гибель!», «Все средства на вывозку зерна из глубинок!», «Выше темпы хлебоперевозок!»Без конца шли и шли машины по степным дорогам. Возле пологих буртов, как бронтозавры, дыбились зернопогрузчики, ручьями лилось под ветром бурое, подсыхающее зерно.Как только улеглась метель, Николаева вызвали на расширенный пленум обкома. Он пришел на аэродром. Старик диспетчер в ушастых валенках, услышав об отлете самого Николаева, заткнул за пояс, как кнутовище, красные флажки и начал расчищать снег вокруг своей саманушки. Заметив пристальный взгляд секретаря райкома, старик насупился, стал работать проворней и, лопата за лопатой, поднял на ветер нежный, похожий на подкову сугроб, который намела поземка в ту ночь.  

XXXVII  

В канун Нового года принесли телеграмму из «Изобильного»: острый аппендицит, просим срочно хирурга. Леонид Петрович велел Жене собираться.

Она быстренько сложила необходимые инструменты, принесла из операционной никелированные биксы со стерильным материалом, разыскала свою брезентовую походную сумку с красным крестом. Сумка была почти пустой. Женя извлекла оттуда последние пакетики со стрептоцидом, с марганцовкой и потрясла сумку над столом. На пол плавно скользнула газета, сделав зигзаг в воздухе. Женя присела, подняла ее — с верхнего угла белозубо улыбался Сергей Хлынов, ниже чернели буквы: «Семьдесят гектаров!» Женя опустилась на колени, обеими руками прижала газету к лицу, закрыла глаза. Пахнуло на нее тонкой горечью лета, тока́ми, солнцем...

Неделю назад Сергей навсегда уехал из Камышного. В день выписки он ушел не сразу, а подождал, пока в ординаторской соберутся все, с кем он хотел проститься: Грачев, Ирина и Женя. Накануне вечером друзья принесли ему в больницу подарок — новый темно-синий костюм и рубашку и попросили Женю отгладить, приготовить все честь честью.

Сергей вошел красивый, как никогда. В новом костюме, в белоснежной сорочке. Женя разглядывала его, как незнакомца, и улыбалась. За время лежания в больнице грубый загар сошел с лица Хлынова, переживания, как думала Женя, оставили на нем тонкий благородный след, лицо его сейчас стало еще более гордым и мужественным. Черные волосы, зачесанные назад, влажно поблескивали. Сергей щурился, словно старался притушить боль в глазах. Протез был небрежно всунут в карман брюк, — ничего не заметно.

Ирина не подняла взгляда.

— Спасибо, доктор, за спасение жизни, — твердо сказал, отчеканил Сергей и протянул Грачеву руку. — Остальное, будем считать, мелочи.

Леонид Петрович пожал руку, несколько мгновений, похоже, думал, что сказать в ответ, но так и не сказал ничего, только кивнул и еще раз крепко встряхнул руку Хлынова.

— Прощай, Ирина Михайловна. Не поминай, как говорится, лихом. — Сергей обернулся к Ирине, голос его звенел по-новому, не был, как прежде, грубовато-сиплым.

— Прощай, Сергей... — едва слышно отозвалась Ирина.Как бы хотелось Жене знать, о чем она сейчас думала, что чувствовала! Может быть, думала, что помогла ему работать лучше других и тому свидетельство яркая колодка ордена на лацкане у Сергея? Или о том, сколько горя они испытали все вместе? Или, может быть, собрала сейчас в памяти те немногие минуты радости, которые он доставил ей своей преданностью и страстной своей любовью?

— Желаю тебе... — наверное, она хотела сказать: «Счастья», но удержалась, обыденное слово неожиданно приобрело свой истинный смысл и в ее устах могло прозвучать издевательски. А слова ее много сейчас для него значили, она знала. — Желаю тебе больших успехов, Сергей. Ты можешь многое сделать в жизни. И ты сделаешь.

Губы Хлынова дрогнули, он ответил с прежним своим бахвальством, как бы защитился:

— Как-нибудь! — и повернулся к Жене с ласковой, такой братской улыбкой. — Ну, Женечка, прощай, родная'— До свидания, Сережа, до свидания! — быстро проговорила Женя. — До встречи на больших дорогах жизни! Я тоже в тебя верю, Сережа! — И они, будто сговорившись заранее, трижды звучно расцеловались.Сергей быстро вышел, но откинутая дверь не закрылась, и Женя видела, как расступились в дверях с обветренными лицами, в замасленных бушлатах товарищи во главе с Курманом Ахметовым. Хлынов не одеваясь быстро прошел через их толпу, словно рассек ее. Шоферы гурьбой вывалились следом, захлопнули дверь. Только скрывшись от глаз медиков, Сергей позволил напялить на себя прокопченный полушубок с ржавой овчиной и шапку с рабочим запахом бензина, пота и дальней дороги.Позже говорили, что на станции Тобол он садился в вагон вместе с Танькой Звон. Вскоре после его проводов выписался из больницы Малинка. Он демобилизовался из армии и остался в Камышном. Кое-кто думал и даже говорил, что остался он из-за Жени, что намерен предложить ей руку и сердце, но никто, однако, не понимал, кроме самого Малинки, насколько беспочвенны, безнадежны его мечты жениться на ней. Уйдя с больничной койки здоровым, бодрым и молодым, Малинка снова стал для нее, как все другие, чужим. Женя вылечила его и, выписав из больницы, как бы выписала его из своего сострадательного сердца.День выписки Малинки был ознаменован своего рода торжеством — как раз пригнали в больницу санитарную автомашину на вечное пользование. Местных шоферов поблизости не оказалось, и Малинке было разрешено совершить пробный рейс. Бледный от волнения и опасения — новая машина, чем черт не шутит, не все пригнано, может не завестись, — Малинка, прихрамывая, посуетился вокруг нее, попинал скаты, раза три поднимал капот и лез в нутро, поводя носом из стороны в сторону, почти касаясь деталей. Наконец, забравшись в кабину, он запустил мотор. Женю посадил рядом с собой, санитаркам приказал лезть в кузов, и всей компанией гордо двинулись вдоль поселка, туда и обратно. Рейс был показательным во всех отношениях: вчерашний почти инвалид демонстрировал свое возвращение к труду.

После рейса Малинка зашел к Грачеву, у порога долго, упорно сбивал снег с валенок, словно только затем сюда и пожаловал, снял шапку, энергично расправил ее и наконец сказал, что на грузовик работать не пойдет, еще не все шарниры (он имел ввиду свои суставы) действуют, как положено. Это во-первых. А во-вторых, лежа в больнице, он нашел свое настоящее призвание — работать медицинским шофером. Леонид Петрович не стал мучить парня и в тот же день отдал приказ о зачислении его на должность водителя санитарной машины.Совсем недавно Малинка был на волосок от смерти. Совсем недавно приходили друзья-солдаты навестить его. И вот Малинка уже на ногах и собирается вместе с хирургом в путь, спасать больного. Он поднялся из бинтов, как из снега, и сейчас здоров, весел и готов похвастаться своим умением водителя и парня хоть куда.Перед самым отъездом Женя позвонила в райком. Чего ей это стоило, сам бог не дознался бы, если бы даже существовал. Но зато отъезжающих провожал Николаев. Ну и, само собой, Ирина Михайловна с Сашкой. Ирина стояла позади сына, положив ему руки на плечи, и мальчишка звонко кричал:

— Женьча-каланча, не отморозь свой нос, приезжай скорей!Николаев улыбался и поправлял накинутое на плечи пальто...

Женя смотрела вперед на дорогу и, наслаждаясь движением, тихонько напевала: Дорога, дорогаНас в дальние дали ведет.Быть может, до счастья осталось немного,Быть может, один поворот. В первый раз забуксовали километров через десять, и все трое дружно выпрыгнули из машины, готовые действовать. Женя удивилась тому, что можно, оказывается, так глубоко, по самые фары, врюхаться в снег. Лопаты на ее долю не досталось, и Женя мужественно, солидарности ради топталась на ветру, пока Леонид Петрович и Малинка копались под колесами. Малинка несколько раз залезал в кабину, включал передачи, газовал, толкал машину то вперед, то назад и все успокаивал своих пассажиров: «Ничего-ничего, где наша не пропадала!» Женя вместе с хирургом подпирала плечом машину, толкала ее изо всех сил. Снег уходил из-под ног, она несколько раз оскальзывалась и отставала, падая коленями в снег, сразу вскакивала, догоняла, кричала: «Взяли-взяли! Давай-давай!» — и толкала плечом, руками, как могла. Пропахав глубокую кривую колею, похожую на параграф, машина кое-как выбралась из наноса. Снег из-под колес летел фонтаном, и Женю залепило белым по самую макушку. В машине Грачев улыбнулся, глядя на ее раскрасневшееся, сияющее лицо. — Чудо-юдо, снимайте валенки, пока ноги не промокли! — сказал он.Женя стянула валенки и вытряхнула из них спрессованные, как вата, ломтики снега.

— А вы тоже снимайте! — потребовала Женя. Такую они проявляли заботу: в приказном тоне.Он сбросил валенок вместе с носком и портянкой, и Женя увидела его сухую белую стопу.

— Ой, да вы такой неуклюжий, обувайтесь скорее, холодно!Она выхватила из его рук валенок и стала быстро трясти и похлопывать валенок по бокам, как трясут опрокинутое ведро.Уже в сумерках проехали совхоз имени Горького. В поселке горели огни, ветер поднимал снег, озаренный светом, и казалось, что это не снежинки разлетаются на ветру, а сама электрическая энергия. На дороге показалось рогатое шествие: шли парни и девушки, каждый нес на плече стул или табуретку кверху ножками.

— В клуб идут, — сказал Малинка, — там сидеть не на чем.Он посигналил, молодежь расступилась, отошла к сугробам. По одному, как в почетном карауле, парни и девушки выстроились у обочины.Почти возле каждого домика стоял трактор, как в прежнее время стояли кони. Гусеницы скрывались под снегом, и Жене думалось, что заметенным тракторам сейчас холодно и сиротливо. Им трудно молчать, пережидать долгую зиму, непогоду, хочется им взреветь, засиять огнями и рвануться вперед...В «Изобильный» прибыли ночью и сразу — в больницу, в одинокий дом на краю поселка.Операция тянулась долго и завершилась благополучно. Женя убирала инструментарий и устало думала, что в жизни все гораздо сложнее, чем в самых интересных книгах. Неизвестно, что ждет тебя завтра, послезавтра, через месяц или через год, с кем тебя столкнет судьба, а с кем придется расстаться. И самое интересное — это, конечно, встречи. Неожиданные, с разными людьми. Когда-то летом она сделала прививку Николаеву, и ей в голову тогда не могло прийти, что они встретятся потом снова и даже гулять будут ночью по снежному полю.После операции, уже в полночь, совхозная медсестра, молодая, пухленькая, хлопотливая украинка в короне черных кос, обвитых марлей, как чалмой, повела Грачева, Женю и Малинку к себе на квартиру.Домовничал ее муж Ваня, молодой шустрый парень, похожий на полярного летчика: в верблюжьем свитере и толстых пестрых унтах. Ваня возился с сынишкой лет двух. Несмотря на поздний час, мальчонка не ложился спать, ждал маму. Когда гости вошли, он с визгом бросился к матери, а Ваня, потирая руки, захлопотал возле стола.— Вот и встретим Новый год, вот и встретим в хорошей компании! — приговаривал он, ставя на стол деревянную долбленую тарелку с хлебом, бутылки, пустые тарелки.

— Марийка, плюнь ты на дежурство! — уговаривал он жену, не обращая внимания на начальство. — Гульнем!

Марийка стояла у порога не раздеваясь, обрывала мужа: «Пенициллин надо колоть, камфору и вообще — дежурство», — а сама постреливала глазами в сторону Леонида Петровича. Она ушла, и Женя осталась встречать Новый год с четырьмя мужчинами — тремя взрослыми и одним маленьким. Ваня запросто, обращаясь на ты, потребовал, чтобы Женя ему помогала. Усадил всех за стол вкруговую, поставил перед каждым посуду для питья — одну алюминиевую кружку и три стеклянных банки из-под компота — и начал разливать.

— Будешь? — спросил он Женю, приподняв бутыль над кружкой.— Гостей не спрашивают! Тоже мне, хозяин.

Леонид Петрович пить отказался. Ваня с Малинкой скоро осушили бутыль, наполнили ее снова и запели «Дывлюсь я на небо». Ваня все порывался от широты душевной дать пригубить сынишке, но Леонид Петрович стучал пальцем по столу. Женя с горящими щеками несколько раз поздравила хирурга с Новым годом, с новым счастьем.Ваня вскоре захмелел слегка и, никого не слушая, громко начал рассказывать о себе. Объявил, что он, как всякий настоящий белорус, любит картошку — барабулю и говорит «трапка», «бруки». Приехал сюда с первым эшелоном. В вагоне влюблялись, играли свадьбы. На конечной станции стояли суток пять, ждали, кто заберет к себе. Наконец приехал Ткач. — «Есть трактористы?» — «Сколько угодно!» — «Поехали в наш совхоз». — «А трактора есть?» — «Есть». — «Сколько?» — «Да штук пятьдесят, шестьдесят, на всех хватит».

Неплохо, думаем, нас сто тридцать парней, примерно по два человека на тракторе, как и полагается, можно работать со сменщиком.«А река есть, можно рыбу ловить?» — «Есть, будем ловить и уху варить». — «А лесок, хоть небольшой, есть?» — «Да какой разговор, все есть, даже грибы. Поехали!»Приехали... На весь совхоз пять тракторов, и те уже обеспечены. Ни речки тебе, ни лесочка, степь да степь кругом. Жили в палатках. Летом полезешь в чемодан, а оттуда змея: ш-ш-ш. Паника на всю бригаду, кто лопату хватает, кто что. Столовая под открытым небом, кашу едим, а на зубах песок хрусь-хрусь! Потом магазин открылся, часы лежали на виду, костюмы висели, — воровства никакого. Никто не охранял, шпана, какая была, разбежалась, остались мы, как братья, в одной семье. Зимой во время вьюги налетит шквал — и нет крыши на магазине. Покупатель выбегает, лезет в свой «ДТ-54» — и вдогонку. В первый урожай по шесть тысяч зарабатывали. Прицепов не было, так за машиной по две пароконных брички таскали.Затем Ваня рассказал самую последнюю новость. Сегодня ребята из совхоза «Красивинский» звонили по телефону в Нью-Йорк, решили поздравить Поля Робсона и сообщить ему, что его именем названа новая улица в совхозном поселке. Сначала дозвонились до области, потом до Москвы, и вот ответила Америка.«Квартиру Поля Робсона!» — «Назовите номер телефона».Ребята, конечно, не знали, какой у него телефон, в Нью-Йорке отказались искать, и Америка отключилась. Тогда девушки, московские телефонистки, взялись за дело, сумели выяснить телефон Поля Робсона и снова связались с Нью-Йорком. Дома застали всю семью Робсона, его детей и внуков. Тракторист Колесник поздравил певца с Новым годом и сообщил ему про улицу. Благодарил Робсон, благодарила его супруга. Робсон спел на прощанье «Ноченьку». — Вот такая она, целина, — заключил Ваня. — По всей планете известная.Женя представила себе, как невидимые волны несут рокочущие звуки над всей землей: «Ах ты, ноченька, ночь осенняя...»

Леонид Петрович слушал рассеянно. Малинка хлопал себя по коленам, хохотал невпопад и не сводил глаз с Жени. Спать улеглись поздно. Ваня в последний раз подбросил угля в печь, пошуровал кочергой, сделал шаг назад и плюнул на черную облицовку.

— Шипит, — удовлетворенно отметил он. — Молодец Костюк, хорошие печки ставит.Новый год... Еще один оборот земли, медленный и неумолимый. Ровно в двенадцать Земля как будто приостановится на миг и спросит: а что сделано вами, дорогой товарищ, в прошлом году?..

Проснулась Женя раньше всех, и долго лежала, прислушиваясь к шороху вьюги.Вчера, перед самым отъездом сюда, она стояла возле окна и смотрела на здание райкома. Входили и выходили, люди, разные — деловитые, веселые и мрачные, знакомые и незнакомые. Останавливались перед подъездом машины. Здесь всегда людно: и утром, и в полдень, и вечером, вне всяких часов приема...За спиной Жени прошел Малинка, пронес биксы в машину. Он осторожно покосился на Женю: чего ради она стоит у окна, раздумывает: ехать — не ехать? Сейчас выйдет Леонид Петрович, негромко скажет: «Поехали, Женя».

Она подошла к телефону и сняла трубку.

Там, в кабинете за широким окном, сидит Николаев, давно для нее не строгий, совсем не грозный, но Жене все-таки боязно к нему обращаться. После того вечера он почему-то больше не зашел к ним ни разу. Он всегда занят, его постоянно окружают разные люди, его все окружают. Кроме нее...

— Первого секретаря райкома Николаева. Из больницы... Да, срочно,

В трубке тихие снежные шорохи. Женя услышала его чужой деловой, официальный голос: «Слушаю».— Здравствуйте, это Женя говорит.

— Здравствуйте, здравствуйте...

Ну хоть бы маленькую какую-нибудь причину выдумать! Какую-нибудь крохотную!..

Он непростительно долго молчал, как видно, в кабинете сидели люди.

— Я уезжаю на операцию... Поздравляю вас с наступающим Новым годом, желаю большого-большого счастья!

— Когда едете? — перебил Николаев.

— Сейчас. Машина возле крыльца.

— Подождите меня, Женя. Я иду.

Женя вышла на крыльцо. Малинка уже сидел в машине. Грачев стоял возле дверцы.

— Садитесь, Женя.

— Я сейчас, Леонид Петрович, сейчас... Одну минуточку!

Быстро подошел Николаев. Грачев поздоровался и хотел было шагнуть к нему, но замешкался, отряхнул снег с пальто и неловко, боком полез в машину.

— Не простудитесь, Женя. Надо полушубок застегнуть. Можно? — Николаев поправил ей воротник и застегнул его на крючки. — Так будет теплее.Этот его жест взволновал обоих.

— Вы давно не заходите в наш домик...— Обязательно зайду, Женя. Я хочу о многом поговорить с вами. Возвращайтесь скорее!

Машина нетерпеливо фыркала. Это было вчера, в прошлом году...

В семь утра кто-то постучал в окно. Ваня накинул полушубок, вышел и вскоре вернулся вместе с пожилым казахом в тулупе колоколом, в малахае, заметеленном, косматом от снега. Через локоть у него висел кнут.

— Новым годом, новым щастим! — проговорил вошедший.

— Вы — дед Мороз! — воскликнула Женя.

— Я — колхоз Амангельды. Доктыр здесь?

— Здесь, здесь, — первым ответил Малинка, глядя на Женю, довольный, что поездка затягивается.

— У нас шалавек балной. Звонил Камышный, сказал, доктыр сюда пошел. Я лошадь брал, встречать ехал. Буран! Машина не идет, трактор не идет, самолет не идет. Лошадь — всегда идет. Кошма есть, тулуп есть. Шалавек балной. Дженьщина...

Завтракали наспех. Ваня без настроения, с больной головой после вчерашнего.

Прибежал радист, худой чубатый парень в демисезонном пальтишке.

— Здесь врачи из Камышного? Секретарь райкома запрашивает, как дела, все ли благополучно.

Леонид Петрович молча посмотрел на Женю и улыбнулся.

«Ах, лукавый, ах, коварный Леонид Петрович!» — вспыхнула Женя и спросила громко, твердо:

— У нас все в порядке, товарищ хирург?

Он рассмеялся:

— Так и передайте: у нас все в порядке.

Радист убежал.«Наступил новый день, и снова требуют нас, медиков, — возбужденно думала Женя. — И ведь нашли же нас! И Николаев разыскал, и аксакал из совхоза Амангельды. Раннее утро, праздник, а медикам опять странствия. Как у Чехова: «Мы идем, мы идем, мы идем... Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу... Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей и вашей... У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем...»

Женя представила, как Николаев поднялся засветло, там, у себя в холостяцкой квартире, и первым делом начал звонить сюда...От счастья, от умиления жизнью она впервые назвала Малинку по имени:

— Миша, а тебе хочется ехать дальше?

— Пурга. Кому в такую погоду хочется? — рассудительно отозвался парень, но голос Жени был так неожиданно ласков, что Малинка — была не была! — решил признаться: — С вами хоть на край света, хоть в огонь и в воду.И Женя в эту минуту любила его и верила в его преданность. Сейчас она готова была любить всех, может быть, только для того, чтобы среди всех ей легче было представить одного, главного...

Ей показалось, новая поездка не слишком-то обрадовала Грачева. Когда Малинка разговорился с Ваней, Женя полушепотом сказала хирургу:

— Я вам что-то скажу, Леонид Петрович. Только дайте слово, что вы мне поверите.

— Мне кажется, я вам всегда верил.

— Она же до смерти любит вас, Леонид Петрович! Тогда, в изоляторе, она каждый день выспрашивала у меня, чем вы питаетесь, как себя Сашка ведет. Просила, чтобы я вспомнила все подробности.

Леонид Петрович слушал, хмуря брови.

Малинка шумно ел вермишель. Ваня сопел и ожесточенно тер лоб.

— Ну, что ты, Ваня, приуныл? —с неожиданной бодростью сказал Грачев. — Давай-ка, налей нам на дорожку! Для сугреву, как говорят шоферы. Верно, Малинка? Грачев выпил и энергичным движением поднялся из-за стола.

— Ну, что ж, друзья, едем? Пробьемся сегодня во что бы то ни стало.Пурга была злее вчерашней. Шагах в двадцати от дома виднелись сани. Сивая лошадь, покрытая попоной, стояла понурив голову и не поднимая белесых век. Сани были малюсенькие, без облучка, ветер выл в дуге, хлестал в лицо, вынуждал отворачиваться.

— Я поеду один! — прокричал Леонид Петрович. — Один поеду, Женя! — повторил он, пригибаясь к ее лицу и голосом перекрывая ветер. — Ждите меня здесь!..

В маленьких санях втроем не поместиться. Там, в совхозе, есть неплохой фельдшер. Если придется делать операцию, он станет к инструментарию вместо сестры.

Женя осталась с Малинкой. По любому бездорожью лошадь выберется к жилью. Лошадь не трактор, который чуть не погубил Сергея Хлынова...

Малинка осторожно тронул Женю за плечо.

— Пойдемте в хату.Он зашагал впереди, расправив плечи, прикрывая собой Женю от ветра.

— А в Алма-Ате скоро лето. Яблоки пойдут, апорт. Едешь на велосипеде, — бах, а оно тебя по спине!Женя не слушала. Она думала: «Я хочу о многом поговорить с вами. Приезжайте скорее...» Леонид Петрович любит жену... Мы поставили Малинку на ноги. Новый год... Милая глубинка — посвист белой метели, звонкая синь утихшего простора, вкусный дымок над поселком, и мы, его надежные обитатели... «Я хочу о многом поговорить с вами». Она представила ясные глаза Николаева и вспомнила: «Нет исхода вьюгам певучим, нет заката очам твоим звездным».Нет исхода. И нет заката!Она шагнула в снег, к дому. Ветер опалил щеки. Он нес надежду, знобящий восторг, и Жене казалось: не слезы, а светлые льдинки скатываются из-под ее ресниц.