• Narrow screen resolution
  • Wide screen resolution
  • Auto width resolution
  • Increase font size
  • Decrease font size
  • Default font size
  • default color
  • red color
  • green color
KOSTANAY1879.RU | Костанай и костанайцы! | Портал о городе и жителях
Главная arrow Старая газета arrow Творчество arrow "Снега метельные". XXI-XXII части

"Снега метельные". XXI-XXII части

Печать E-mail
Автор Administrator   
05.04.2011 г.

Роман Ивана Щеголихина о целине на кустанайщине

 

XXI

Ирина была похожа на отца — синие глаза и рыжие, почти каштановые волосы. Отец работал парторгом на тракторном заводе, а мать ее перед войной училась в педагогическом институте, мечтала работать в школе. Ирина не помнила, чтобы отец когда-нибудь раздражался, был недобрым к ней, неласковым, хотя, как она позже узнала от матери, тяжких забот у него было немало. В семье любили музыку, мать частенько заводила патефон в синей коробке, сидя возле большого ящика с пластинками в конвертах с мятыми уголками. На всю жизнь осталась у Ирины любовь к величественным и мелодичным революционным песням. Нередко отец приходил с работы усталый, озабоченный, закрывался в своем кабинете и курил так неистово, что дым струился через замочную скважину. В такие минуты мать с дочерью говорили шепотом, ходили на цыпочках, мать вздыхала, потом тихонько, но настойчиво скреблась в дверь кабинета. Отец впускал их без особой охоты, мать умело заводила пустяковый разговор, стараясь его отвлечь, потом все вместе пели негромко и задушевно. И «Варшавянку», и «Смело мы в бой пойдем», и грустную, протяжную со словами: «Ты мой конь вороной, передай дорогой, что я честно погиб за рабочих...» 

Отец ушел на фронт в первую неделю войны, когда Ирине исполнилось одиннадцать лет. Матери пришлось оставить институт и пойти на завод. Начались бомбежки. Большой шумный город утих, помрачнел. Днем окна белели крестовинами бумажных наклеек, а по вечерам чернели без огней, будто за стеклами не осталось ничего живого, одни пустые провалы. Город продолжал работать беззвучно и безостановочно, люди и машины словно состязались в неутомимости. В одну из таких ночей после сигнала «отбой» мать с дочерью лежали в холодной постели, одетые в пальто, считали-подсчитывали, сколько дней не было письма с фронта. Вспоминали тепло и уют мирной жизни. Горе как будто поравняло их в возрасте.На другой день, вместе с заводом, на платформах, забитых станками и оборудованием, мать и дочь эвакуировались в Сталинград.

Жили в тамошнем цирке. По вечерам шли представления, изощрялись в своем умении жонглеры и фокусники, дурачились клоуны. В первых рядах одинаково зеленели гимнастерки красноармейцев, там раздавались аплодисменты, а на галерке слышалось шипенье примусов и плакали дети. Днем малыши резвились на огромной арене, бегали в цирковую конюшню. Какое это было для них счастье — жить под одним куполом с лошадьми, дрессированными собачками и старым клоуном! Мать назначили заведовать столовой, и Ирина каждое утро приходила к ней помогать мыть котлы и чистить картошку.Однажды на кухню заглянула официантка и сказала, что какой-то командир со шпалой спрашивает заведующую. Мать отказалась выйти: был трудный день, кормить людей совершенно нечем, в обед роздали весь запас тушеной капусты, — и попросила официантку, пусть сама поговорит с этим командиром. Та ушла, но тут же вернулась и сказала, что командир настойчив и надо бы уважить его просьбу, потому что он с орденом. Ирина любила орденоносцев и первой выбежала в обеденный зал. У дощатого длинного стола стоял ее отец, подтянутый и еще более похудевший.Через три дня он, политработник, ушел на передовую с танковой бригадой. Ирина знала, что война кровавая и каждый может попасть в беду, потерять своих близких, но знание это мало ее тревожило, оно было с чужих слов. Чувство страха перед смертью, как ей казалось, быстро притупляется, и даже бомбежки становятся не такими страшными, как вначале. Взрослые боятся больше. Ирина как будто уже перенесла самое страшное, и теперь уже ничего не боялась. Но вскоре поняла, что ошибалась по своей детской беспечности — принесли похоронную на отца и письмо от командования. «Пал смертью храбрых на поле боя». Пройдет война, пройдут голод и холод, но никогда не вернется отец, не погладит ее по голове, не посадит дочь на колени...

Должно же когда-то прийти возмездие! За погибших, за разрушенный родной город, за тех изможденных рабочих с черными пятнами цинги, которых она видела, когда разливала по жестяным кружкам зеленоватый и густой, как чай, хвойный отвар. Немцы приближались к Сталинграду, и завод откочевал дальше на восток, в глухой алтайский городишко Рубцовск... После войны они с матерью вернулись в свой город. После седьмого класса Ирина поступила в фельдшерско-акушерский техникум. Ей хотелось поскорее получить специальность и стать самостоятельной.В техникуме она очень скоро завоевала репутацию заводилы, лидера, отчаянной девчонки. Живая и общительная, вся в отца, как ей думалось, она активно участвовала во всех вечерах отдыха, ходила в походы, занималась спортом. Тренер по гимнастике собирался сделать из нее мастера спорта, но вскоре убедился, что зря старается. На первых же соревнованиях, когда Ирина заняла седьмое место среди пятнадцати участниц, она заявила, что с гимнастикой покончено. Ей хотелось быть первой, везде и всюду первой, но не второй и, тем более, не седьмой. Но прилагать для этого усилия, тренироваться каждый день, а то еще и по два раза на дню, она не собиралась, — пусть этим занимаются те, кому делать нечего, кому скучно жить, а ей скучать некогда. Она хотела делать только то, что ей нравится, и в той мере, которая ей была не в тягость, не утомляла ее.В шестнадцать лет Ирина стала хорошеть, что называется не по дням, а по часам. Она легко привыкла к общему вниманию и всем своим видом, одеждой, походкой, манерами, старалась это внимание к себе поддерживать. Мальчишки ее обожали, однако к сверстникам своим Ирина относилась без всякого интереса, они ей казались слишком скучными, робкими, какими-то отсталыми. А вот парням лет на пять постарше Ирина была не прочь поморочить голову и тем самым поволновать себя.После техникума она стала работать акушеркой в родильном доме. Смышленая, энергичная, аккуратная, она хорошо справлялась со своими обязанностями, ее полюбили и врачи, и молодые мамаши. Все настойчиво советовали поступить в институт, чтобы стать врачом, и она в конце концов так и сделала, поступила.В первые дни Ирина в институтской среде несколько растерялась. Нет, она не оробела, не испугалась нагрузок, наоборот, учеба ей показалась более легким делом, чем работа, Она оказалась самой старшей в группе, ей уже исполнилось двадцать два. Большинство студенток жили еще общими полудетскими, полудомашними интересами, по-школьному зубрили, по-школьному отлынивали от занятий. Ирине с ними было скучно, и она непроизвольно выделила себя из среды студенческой в иную среду, — ближе к врачам, к преподавателям, мысленно, разумеется, про себя. На лекциях в аудитории она садилась в первом ряду, там, где обычно сидели ассистенты и преподаватели.Интереснее других читал доцент Беспалов, анатом, худощавый, смуглый, и по всеобщему мнению, красавец мужчина, однако «не-при-ступ-ный», как говорили студентки, любит только свою анатомию.

«Посмотрим!» — решила Ирина. В один прекрасный день Беспалов читал лекцию об органах движения и, чтобы оживить тему, решил провести эксперимент.— Для того чтобы вы лучше представили, что такое центр тяжести и равновесие, я позволю себе прибегнуть к вашей помощи.Ирина сидела в первом ряду, прямо напротив кафедры, и Беспалов попросил ее подойти к нему.

— Вам нетрудно будет нагнуться и поднять с пола бумажку? — предупредительно спросил доцент. Ирина повела плечом.

— Я занималась гимнастикой.

— Отлично.Беспалов попросил ее стать вплотную к стене, касаясь ее спиной и пятками, положил перед ней на пол листок бумаги и попросил поднять его. Ирина, не скрывая самодовольной улыбки, ловко нагнулась и... упала головой вперед, боднув доцента в живот и хватаясь за полы его пиджака. Беспалов придержал ее за плечи.

— Благодарю вас, иллюстрация удалась вполне, — сказал он без улыбки, неизменно корректно и, выждав, когда студенты перестанут смеяться, пояснил результат, не обращая больше никакого внимания на Ирину. — Как видите, стена помешала перемещению центра тяжести, и человек потерял равновесие.У Ирины весь день горели щеки. Она была оскорблена, возмущена тем, что доцент выставил ее на посмешище всем, да к тому же еще сильно схватил за плечи. Какой заботливый! И без его помощи, слава богу, она удержалась бы на ногах!

В отместку она решила больше не ходить на его лекции. Всю неделю копила решимость, распаляла себя — не пойду, не пойду, пусть знает! — а потом вдруг перед самой лекцией трезво подумала: «Да ведь он и не заметит моего отсутствия. Сидят перед ним человек двести амфитеатром, все в белых халатах, на одно лицо. Он даже фамилии моей не знает...»

Она пошла на лекцию, заняла свое место в первом ряду и все два часа смотрела не него прямо и придирчиво. Как всегда, он аккуратно, если не сказать по-пижонски. одет, сорочка наглажена, очередной новый галстук. Руки у него сухие, пальцы длинные, и на тыльной стороне кисти темные волоски.

Ирина вздохнула — не к чему было придраться. Тем более, что в институт, об этом все давно знают, он приезжает на собственной «Победе».На зачет по остеологии («Пошли сдавать кости», — говорили студенты) не явилась лаборантка, и Беспалов пригласил в кабинет Ирину.— Пожалуйста, помогите мне, — очень любезно попросил он. — Задача для вас нетрудная — записывать фамилию студента, выдавать билет и проставлять номер. Сможете?

— Смогу, — улыбнулась Ирина. И добавила со значением: — Только сегодня, надеюсь, я не рухну к вашим ногам.— Нет, нет, что вы! — притворно возмутился он. И тут же добавил: — Теперь моя очередь.Ирина вспыхнула, и чтобы скрыть смущение, отвернулась, разглядывая кабинет. Он показался ей похожим на средневековую келью — из-за черепов. Узкая длинная комната с одним окном в дальнем конце, а обе стены, справа и слева, разлинованы стеллажом, а на полках расставлены не книги, а черепа, виском к виску, желтые, бурые, белые. Ирина слышала, что коллекция черепов Беспалова уникальна, он собирал ее много лет, готовясь к защите диссертации. Во время зачета, а длился он часа четыре, Беспалов был любезен с Ириной, хотя и говорил с ней мало и не позволил ни одного живого, так сказать, слова — только по делу, «Хоть бы улыбнулся, —досадовала Ирина. — Ведет себя так, будто это я сама к нему сюда напросилась...»

Помня о том, что в конце концов ведь и ей придется тянуть билет и отвечать, Ирина с напряженным вниманием слушала ответы студентов. Она уверена была, что не засыплется, ответит не хуже других, но ей хотелось придумать что-нибудь такое-этакое, удивить его, раззадорить, показать ему, что хотя он и доцент, а вот не властен над ней, студенткой. Захочу отвечу, а захочу не стану отвечать. «Я утомилась, знаете ли, у вас здесь душно, мозги расплавились...»

Вот и вышла последняя студентка. Ирина подобралась, приготовилась к поединку и выжидательно посмотрела на Беспалова.

— Устали, конечно, — участливо проговорил он. — Вы мне очень помогли, спасибо. Где ваша зачетка?Такого поворота Ирина не ждала, растерялась, молча подала зачетку. Да и что скажешь в таком положении: дескать, не надо мне никаких скидок, дайте билет, все честь по чести? Принципиально, да глупо. Бестактно, по меньшей мере, .так ей казалось.

Он поставил зачет, расписался и даже поколыхал слегка ее зачетную книжку, услужливо выжидая, пока просохнут чернила, затем подал книжку Ирине.

— Спасибо... Я могу идти?Он не ответил. Было уже поздно, за окном темнел скорый декабрьский вечер. Ирина понимала, что делать ей здесь больше нечего, пора уходить. Но ей не хотелось уходить, не хотелось — и все! И потом она еще кое-чего не выяснила. Кое-чего...Беспалов, как это делают люди после долгого сидения на одном месте, прошелся по кабинету, делая медленные, длинные шаги, разминаясь.— Интересное время — студенчество, не правда ли? — Похоже, он настроился поболтать. Раньше Ирина думала, что ему лет тридцать пять, не больше, но сейчас он устал и выглядел на все сорок. — Вы дома живете или в общежитии? А-а... Так-так... За трамваем студент бежит волком, в трамвай ломится медведем, а едет зайцем.Он не улыбнулся, но явно рассчитывал на ее улыбку — как-никак шутка.— Но это же старо, боже мой! — Ирина расхохоталась. — Как вы отстали от жизни.

Он все еще оставался доцентом, никак не хотел замечать в Ирине женщину. Ей хотелось поиграть с Беспаловым, пошалить.— Зачем вам такая прорва черепов? Как вы их собирали? Бульдозером, наверное?Наконец-то он рассмеялся и потом начал рассказывать довольно живо и интересно о наиболее ценных, с его точки зрения, экспонатах.

— Воо-он тот мне покажите, пожалуйста, — попросила Ирина, показывая пальцем в самый дальний угол.Беспалов приставил к стеллажу зеленую, похожую на саранчу, стремянку, легко поднялся, потянулся за черепом. Ирина увидела его импортные, редкого узора носки и снова с досадой подумала, что даже к носкам его не может придраться. Почему-то ей хотелось именно придраться к чему-нибудь. Он подал ей шершавый череп, пожелтевший, наверное, не за одно столетие, протянул ей так, как обычно подают цветы — медленно, благоговейно.— Какой-то человек жил, думал, мечтал. Может быть, учился, и тоже медицине, со смертью боролся, — проговорила Ирина, глядя в пустые глазницы. Ей стало грустно...

В институтском подъезде он предложил подвезти ее на своей машине.Ирина плохо помнила, о чем они говорили дорогой. Ей хотелось пошалить, и она шалила, а потом расхотелось, и она перестала. Но обратила внимание на то, что Беспалов ловко ввернул в свою речь что-то насчет своей холостяцкой жизни. Вроде бы к месту сказал, как будто мимоходом, просто так, но сказал дважды, это точно. Однако принимать это за намек Ирине не хотелось, она сегодня устала. В конце концов, он мог сказать об этом, просто заполняя промежуток в своей болтовне, — надо же развлекать попутчицу, если взялся везти.На следующую лекцию по анатомии Ирина собиралась с особой тщательностью, сходила в. парикмахерскую, дома долго маячила перед зеркалом, примеряя белый халат и накрахмаленную шапочку. В аудитории заняла свое обычное место, но перед самым звонком вдруг разволновалась и на глазах у всех неожиданно перешла в последний ряд.«Человек потерял равновесие», — вспомнила она лекцию о центре тяжести.С галерки она пристально следила за Беспаловым, уверенная, что он ее не видит. Заметил ли он ее отсутствие в первом ряду? Сегодня он острил и отвлекался от темы больше обычного. Возможно, так ей показалось, она ведь не считала количество его острот на прежних лекциях. Просто на него нашло вдохновение.

Заметил или не заметил? Ирина избрала утешительный для себя вариант: заметил, но сделал вид, что ему безразлично. Из аудитории он вышел, как всегда, прямой, надменный, не обернулся.«Бог знает, что ты о себе возомнила. Да он уже забыл про тебя! Мало ли у него всяких-разных, таких вот мимолетных встреч со студентками. Чего ради он должен именно тебя выделять из числа всех?..» — думала Ирина, а в глубине, в самой глубине сознания шевелился чертик: а кого же еще, если не меня? Не может такой воспитанный, такой умный человек говорить каждой встречной и поперечной о своей холостяцкой жизни.

Воспитанный, деликатный, человек науки... Так он и вел себя с ней, воспитанно, деликатно, и нечего городить семь верст до небес. Она помогла ему во время зачета, он ее поблагодарил, довез до дома. Воспитанно, деликатно, все чин чином. А если ты сама втюрилась в доцента Беспалова, так нечего его винить. Не ты первая, не ты последняя, в него весь курс влюблен. «Ишь, цаца какая самонадеянная!..»

Самокритика помогла. На следующей лекции Ирина уже спокойно сидела в первом ряду на своем прежнем месте. Она относится к Беспалову с уважением, — этого достаточно и ему и ей. Он и не думал за ней ухаживать, поскольку старше ее лет на пятнадцать по меньшей мере. Посерьезнее надо жить, построже к себе относиться. Как только Беспалов вошел в аудиторию, он сразу на нее посмотрел — Ирина не сомневалась, — улыбнулся ей и дружески кивнул. Студенты это заметили (Ирина не знала, что девчонки уже шушукаются по этому поводу). У Ирины запылали щеки. До самого звонка она не могла сосредоточиться, плохо слушала, ничего не записывала, рисовала в тетради чертиков и — ждала. Неизвестно чего конкретно, просто ждала и верила, что дождется. Когда раздался звонок в конце лекции, Ирина подняла глаза на Беспалова и увидела, как он легонько кивнул, приглашая ее подойти.— Помогите мне, пожалуйста...

Сам он понес таблицы, а она взяла заспиртованное в кубической стеклянной банке человеческое сердце. В кабинете с черепами он спокойно и просто предложил ей поехать за город в воскресенье.— Мне кажется, вы смелая. Я научу вас водить машину. Нельзя отставать от эпохи. Говорят, жена иранского шаха сама самолет водит.Ирина представила себя за рулем — в голубой кофточке, с пышными, рыжими волосами — и сама собой восхитилась.Поехали за город. На большом пыльном пустыре, где никто не мешал, Ирина пересели за руль. Она вроде бы точно выполнила все его команды, но машина почему-то сильно дернула с места, рванулась. Ирина не успела и глазом моргнуть, как машина проехала весь пустырь, и вдруг по днищу что-то гулко ударило, будто там взорвалась бомба. Ирина выпустила баранку, в страхе замахала руками. Двигатель заглох.— Ничего, бывает, — сказал Беспалов. — Не огорчайтесь. — И поцеловал Ирину в утешение. — Когда сердце борется с разумом, то разум уступает, потому что он умнее.

— Не хочу я водить машину, — сказала Ирина, — Это не для меня.Она ждала другого. И дождалась...Свадьбу устроили на квартире Беспалова. Стол ломился от всякой всячины, но гостей было немного, во всяком случае, из студентов — никого, а из преподавателей пришли двое, муж с женой. Что-то торопливое, как показалось Ирине, было в этой свадьбе, что-то нервозное. За столом мать Ирины всплакнула, должно быть, не совсем одобряя выбор дочери — слишком велика была у молодых разница в годах. Или материнское сердце что-то чувствовало неладное.Очень скоро между ними начались нелады, пришли обиды большие и малые. Видно, слишком привыкли они оба жить только для себя, особенно он. Ирина не знала, с чего именно началось вдруг охлаждение к мужу, порой даже отвращение. В каждой мелочи он поучал ее, урезонивал, приструнивал и легко доказывал, что она не права в том-то и в том. Правота его прямо-таки угнетала Ирину. Ни в чем он не ошибался, все умел предусмотреть, а ее изобличал постоянно в легкомыслии, в каких-то мелких промахах, высказывал свои замечания умно, язвительно. Ирине тошно становилось от его правильности, его умения все замечать и давать оценку. Она злилась, что не в состоянии никому, и прежде всего себе, доказать, какой он мелочный, какой он ничтожный человечишко. И самое ужасное было в том, что он совсем не изменился, он и прежде был таким, только она сама раньше ставила ему плюсы там, где теперь появились минусы. Сначала она гордилась тем, что они не пошли расписываться. Они люди современные, без предрассудков, отлично понимают, что никакой документ не в силах скрепить чужих и разных, как не в силах разлучить близких и любящих. Беспалов, вероятно, стеснялся идти в загс с девчонкой, да и не скрывал этого: «Хорошо было во времена Пушкина: тройка, ямщик, заброшенная церковь и сребролюбец священник. Браки совершаются на небесах...» Однако очень скоро Ирину стал оскорблять тот факт, что они не пошли в загс. «В чем тут дело? — недоумевала она. — Ведь я не признаю этой казенщины, этой формальности, но почему это меня задевает?!»Если бы он теперь предложил пойти зарегистрироваться, она наверняка отказалась бы. Но сам отказ доставил бы ей удовлетворение и, наверное, принес бы спокойствие. Но Беспалов не предлагал. Любитель порядка в мелочах, он забывал о вещах более важных.

Она перестала ходить на лекции по анатомии. Теперь ей казалось, что он играет за кафедрой, как плохой актер. А эти простаки, наивные дети, в сущности, все еще слушают его с раскрытым ртом. Неужели и она была такой же дурой, как все?Когда она возвращалась из института, он не стыдясь перетряхивал ее сумку, просматривал все подозрительные бумажки. А на ее возмущение не обращал внимания, доказывая, что в каждой семье должно быть доверие друг к другу. «А доверие, дорогая, зиждется на проверке».«Череполог», — с презрением думала Ирина. Она уже знала, что с помощью своей уникальной коллекции он собирался сделать переворот в антропологии, но вовремя спохватился и защитил кандидатскую по вариациям бронхов в детском возрасте. Не один раз приходил на память и тот день, когда она несла из аудитории банку с заспиртованным сердцем; теперь она не могла избавиться от ощущения, что в груди ее мужа такое же неподвижное, синюшное сердце.

Никогда бы не подумала Ирина, что ей полезут в голову пошлые мысли о пропавшей молодости. Студенты стали ее сторониться, кое-кто откровенно называл ее карьеристкой, и никто на курсе не увидел ничего хорошего, ничего завидного в ее замужестве.Они расстались. Кажется, оба с чувством облегчения. Хотя у Ирины была тяжесть не только на душе — пришлось сделать аборт, тайком, второпях, на квартире у старой акушерки. Тошнотворно пахло хлорамином, дверь и окна плотно застилали толстые, непроницаемые одеяла, и старая абортмахерша просила не орать, иначе их накроют. Ирина заплатила четыреста рублей, потом месяц пролежала в гинекологическом отделении, и весь институт узнал, что попала она туда после криминального аборта. Выздоравливала она вяло и без всякого желания.В институт Ирина не вернулась. Мать переживала, плакала, пыталась ее растормошить, оживить, но Ирина замкнулась, как бы спряталась вся в невидимую скорлупу. С тупым упрямством она стала раздобывать морфий по аптекам, пока не запаслась дозой, способной умертвить троих. Запаслась и вздохнула с облегчением, будто уже покончила с собой. Снова увидела солнце, травку у канав, людские толпы на улицах, услышала птичий гомон на тополях.И снова стала ждать счастья. Нередко, по инерции прежней жизни ей вспоминались афоризмы Беспалова, которые он так любил произносить к месту и не к месту. Когда-то давным-давно, в далекой древности, не было на земле мужчин и женщин, а жили просто люди, спокойно жили, без любви и страданий. Но чем-то страшно разгневали бога, он взял карающий меч и разрубил каждого из людей на две половины: мужчину и женщину. Все они перемешались, и теперь мучаются до той поры, пока каждый не найдет свою половину. Наивная премудрость мало утешала Ирину, но тем не менее она стала надеяться, что ее заветная половинка где-то бродит по белу свету, также страдает и, наверное, так же вот, как она, ошибается, принимая чужую за свою...Она поступила сестрой в хирургическое отделение и стала искать утешения в работе. Повседневные больничные заботы, тревоги отвлекали ее от тягостных мыслей, прошлое постепенно стиралось в памяти. Желание нравиться, быть в центре внимания восстанавливалось, как восстанавливается здоровье после долгой болезни. Ирине снова захотелось видеть подтверждения тому, что она и мила, и добра, и красива. Ей по душе пришлась работа в хирургическом отделении, нравились хирурги, народ резкий, грубоватый, прямодушный.Грачева она выделила среди других не сразу, поначалу, пожалуй, даже не заметила его. Но больные чаще других упоминали именно Леонида Петровича, старались попасть к нему и на операцию, и на консультацию. А у него ни роста, ни голоса, ни характера, как показалось Ирине на первый взгляд. Самая заурядная внешность. Но что странно — он не здоровался с ней. Проходил мимо нее, как мимо столба, иногда взглянет мимолетно, а чаще и не заметит. Казалось бы, и ей следует ответить тем же, не замечать — и крышка, но ему это удавалось, а ей нет. Даже высшее учебное заведение не научило его обходительности. Впрочем, как заметила Ирина, с другими-то он раскланивался и весьма учтиво, даже с санитарками. В один прекрасный день она сама громко, с вызовом поздоровалась с ним, он это принял как должное, вежливо ответил, а на другой день снова прошел мимо Ирины, как проходил мимо колонн в подъезде.«Ну и черт с тобой, — решила Ирина. — Вахлак!»Она знала, что недобрая молва о ее скоротечном замужестве докатилась и сюда, но не слишком-то сокрушалась. На сплетни она не обращала внимания. Но Грачев, тем не менее, оскорблял ее своим, мягко говоря, равнодушием, и когда она слышала какую-нибудь похвалу в его адрес, то многозначительно поджимала губы, будто что-то нехорошее о нем знает, дескать, не особенно-то восторгайтесь.А знала она совсем немного — оперирует отлично, работает не щадя себя, живет вдвоем с трехлетним сыном, жена умерла в родах.По утрам, едва переступив порог, она против своей воли ждала появления Грачева. Стала удивляться — почему это она раньше считала его безликим? Наоборот же, он совершенно особенный. Серые задумчивые глаза, хрящеватый тонкий нос, круто изломанные решительные, как думалось Ирине, губы. Он входит в ординаторскую легко, бесшумно, как ходят люди физически сильные, и вместе с тем неторопливо, никогда не суетился. Рукава халата закатаны, голые руки за поясом. Когда он оперировал, не слышно было командных окриков, и даже эта его собранность, его пренебрежение почти узаконенной манерой грубить за операционным столом раздражали Ирину. Она тосковала, не находя в нем ничего предосудительного. Единственная нелепость в его поведении — не замечает ее. И живет такой спокойный, сильный, славный, будто в упрек ей. Может, он до сих пор любит свою покойную жену и не смотрит на других женщин?Она стала замечать, что слишком часто вздыхает. Просто так, ни с того ни с сего. Наберет в шприц пенициллин — и вздохнет, будто с плеч гору свалила. Сделает укол — и вздохнет. Разнесет по палатам лекарства, выйдет в пустой коридор — и снова вздохнет. Сколько раз давала себе слово следить за собой, пресекать вздохи — и забывала.Однажды поступил в больницу срочный вызов: в отдаленный поселок просили хирурга вместе с операционной сестрой. Ирина надеялась, что направят Грачева, ждала молитвенно, с трепетом. Так и вышло. Ирина побежала к главному врачу.— У меня в том поселке тетя родная. Пять лет не виделись. Разрешите мне полететь.Сестры в такие рейсы соглашались неохотно, и потому главный врач тут же дал разрешение.

Грачев первым взобрался в самолет, обернулся и протянул руку Ирине. Ирина ухватилась, чувствуя, что краснеет, сердце так и колотится. « Да что это со мной!» — подумала она, чуть не плача.Шел пятьдесят четвертый год. Кончался март, опадали сугробы, с полей сходил серый тяжелый снег, и весенние ветры разгоняли остатки влажной стужи. Всюду говорили и писали о целине, и поселковый фельдшер, встретивший самолет, чуть не с первых слов сообщил, что уезжает на Алтай, а тут вот такой сложный случай. Молодой, очень самоуверенный, он, должно быть, пользовался в поселке авторитетом врача, и ему было досадно, что пришлось обратиться к помощи санитарной авиации.

Приступили к операции. Ирина следила за руками хирурга, за его бровями, нависающими над маской, за морщинками на лбу, которые постоянно двигались, как рябь на озерной глади, то появлялись, то пропадали. Она радовалась тому, что стоит рядом с ним, слышит его дыхание и даже легкий запах табака. «Это еще не все, — думала она в радостном предчувствии. — Вот кончится операция, и мы вместе будем ужинать. Нас куда-нибудь поведут, усадят за один стол...»

Она часто спрашивала, беспокоясь:

— Нашли отросток? — и через минуту снова: — Ну как, Леонид Петрович?.. Ой, хоть бы нашли поскорее!Сама себя не узнавала, такая ласковая, заботливая. «Я хорошая, я внимательная, — думала она о себе, как о маленькой. — Ну посмотри на меня, посмотри, увидишь, какая я хорошая...»

Грачев молчал, пока искал отросток, не выразил особой радости, когда нашел, а искал долго и не без труда — лоб вспотел.

— Зажим... Тампон... Кисетный шов, — говорил он ровным голосом.Не поднимая глаз, он ждал появления ее руки, брал цепким движением, сразу, не плавая пальцами по воздуху.«Хоть бы посмотрел, спасибо сказал...» — думала она.В операционную заглянул пилот, закутанный с головы до пят в белое.

— Я полечу! — басом сказал он. — Погода. А завтра вернусь за вами. Как?— Через полчаса вместе полетим, — ответил Грачев, не оборачиваясь.— А больную бросим на произвол судьбы? — тотчас сказала Ирина, будто она тут главная и вся ответственность лежит на ней. Хирург не ответил.Сразу наплыла обида. Только сейчас она впервые за сегодня вздохнула.— Шелк... — услышала она и рассеянно подала иглодержатель.

— Шелк, — чуть громче повторил Грачев и вернул ей инструмент.

— Надо шелк, а вы кетгут подаете! — ворчливо сказал фельдшер.Ирина стиснула зубы, наотмашь швырнула иглодержатель под ноги и бросилась из операционной, разрывая тесемки халата.

Когда Грачев вместе с фельдшером вошли в приемный покой, Ирина сидела у стола, отвернувшись к окну, напряженно прямая, окаменевшая. Где-то за стеной, может быть, в палате лилась едва слышная грустная мелодия. Ирина ждала гнева Грачева и готова была спокойно, смиренно с ним согласиться. За неслыханное поведение во время операции (сказать точнее, в самом конце операции) такую сестру полагалось по меньшей мере уволить. Так пусть он увидит, как легко она расстанется с больницей, с работой, как ничто ей не дорого, и она не трусиха. Но она не намерена дальше терпеть его издевательского, умышленного пренебрежения к ней! Она человек, а не букашка.

Под тихую грустную музыку хотелось чувствовать себя самой разнесчастной на земле. Что оставалось бы людям в горе, если бы не было музыки?..Фельдшер глянул на нее враждебно, но и с опаской — неизвестно, что еще может выкинуть эта медсестра с хулиганскими замашками. Как она не додумалась еще швырнуть инструментом в хирурга.

— Принесите, пожалуйста, историю болезни, — попросил Грачев фельдшера и сел напротив Ирины. Столик был крохотный, они оказались совсем рядом, голова к голове.

— Прошло? — негромко спросил хирург.Она рывком обернулась — Грачев рассматривал кончики своих пальцев, бурых от йода. Губы его, как показалось Ирине, дрогнули в усмешке.

«Он торжествует, ждет, что зарыдаю сейчас от стыда и отчаяния!»

— Чему вы улыбаетесь? — прищурившись, еле слышно спросила Ирина. — Как сатана.

— Сатана? — удивился он и неожиданно рассмеялся. Ирина вскочила, загремев стулом, отпрянула к стене.

— Не-на-ви-жу! — по слогам выговорила она. Лицо ее побелело, ноздри дрожали. — Ненавижу вас!Грачев растерянно выпрямился, взглянул на нее, увидел ее ненавидящие и страдающие глаза, лицо как перед обмороком, — и, наверное, все понял...

От шума проснулся пилот, спавший тут же на клеенчатой кушетке, и начал тереть щеку. Вошел фельдшер.Ирина не замечала ни того, ни другого, с открытой яростью ждала, что скажет хирург.Грачев взял из рук фельдшера историю болезни и начал писать. Перо посвистывало в полной тишине.

Ирина вышла на улицу, не надев пальто. Ее охватила студеная свежесть вечернего воздуха, напитанного влажными запахами весны, земли, холодного простора. Продрогнув на ветру, она успокоилась, вернулась в операционную и стала неторопливо собирать инструменты, — блестящие, чистенькие расширители, пеаны, кохеры. Обратно летели в полном молчании. Почему-то обоим было одинаково грустно.Она приготовилась к тому, что назавтра ее вызовет главный врач и, как минимум, объявит выговор или предложит подать заявление. Тем лучше, с глаз долой — из сердца вон. Но главный врач ее не вызывал, а утром встретил ее в коридоре Грачев и сказал неожиданно виновато:

— Я чем-то вас обидел? Я этого не хотел, извините, ради бога. Может, вы меня не так поняли?..

Ирина едва-едва удержалась, чтобы не сказать: «Нет, это вы меня совсем не понимаете. Оттого и обидно».Теперь он стал здороваться с ней, но этого ей уже казалось мало, она только вздыхать стала чаще. И чего-то все ждала, ждала, и верила, что дождется.Тридцатого апреля на квартире у главврача устроили вечер: встречали Первомай и провожали на целину трех сотрудников больницы. Среди отъезжающих был и Грачев. «Вот и настал момент», — решила Ирина. За столом она села рядом с Грачевым, а когда выпили за здоровье, успех и счастье новых целинников и включили радиолу, пригласила Грачева на танец. Танцевал он плохо, но ее предложение принял — была не была! Она никого не замечала, ей казалось, что они вдвоем в каком-то пустынном зале, хотя в квартире было тесно и людно.

— Долго вы еще здесь пробудете? — нетерпеливо спросила она.

— Да нет... Пора домой. Сашка ждет, — ответил он сбивчиво.

«Все еще ничего не понимает, не подозревает, — отметила Ирина. — Но скоро поймет, скоро!»Смолкла радиола, и Грачев стал прощаться. Старушка санитарка из операционной прослезилась, запричитала:

— Ой, сыночек ты наш, да куда же ты едешь! Да еще с малюткой, с дитем малым.Ирина первой вышла из дома, притаилась в тени тополя на той стороне улицы. Вскоре все толпой вышли провожать Грачева.Она не знала, что сказать ему, не было ни мыслей, ни слов, одно только желание — остановить его. А дальше судьба подскажет.Наконец он распрощался со всеми, оторвался от провожающих и быстро зашагал к автобусной остановке. Она догнала его, окликнула:

— Леонид Петрович...Он остановился, обернулся к ней и, как ей показалось, обрадовался.

— Я не хочу с вами прощаться, — сказала она почти шепотом, взяла его руку, прижала к своему лицу и заплакала.Он беспомощно переминался с ноги на ногу и бормотал:

— Не надо, Ирина Михайловна... Успокойтесь, пожалуйста...Было еще не поздно, мимо проходили люди и смотрели на них.

— Я поеду с вами... Хоть на край света... Я вам не буду мешать, увидите... — выговаривала она сквозь слезы.Он погладил ее плечо, успокаивая, а ей еще больше хотелось плакать, хотелось умереть от горя.

— Успокойтесь, возьмите себя в руки! — сказал он требовательно. — Никто вам не запрещает ехать. Давайте обсудим. Билет вы взяли?..

Когда они пошли, дорогу перебежал ободранный весенний кот. Ирина в ужасе отпрянула, потом трижды повернулась вокруг себя. — Да он же не черный! — улыбнулся Грачев.

— Ой, да пусть хоть какой! Всего боюсь. В одни только несчастья верю!..

Через два дня они уехали в Кустанай. Всю дорогу Сашка не отходил от Ирины, вел с ней длинные разговоры о поездах и самолетах, о происхождении земли и людей. Допытывался:

— А где та обезьяна, от которой ты произошла? Взяли бы ее с собой.Кустанай был похож на плацдарм великого наступления. Тракторов, плугов, сеялок на улицах было больше, чем домов. Медики разместились в областном здравотделе, спали на полу вповалку. Ирина всюду старалась отвоевать для Сашки самое удобное местечко.С утра подходили машины, грузили снаряжение для десятикоечных больничек, койки, матрацы, одеяла, медикаменты, перевязочный материал.

Назначения ждали врачи и медсестры из Москвы, Киева, Алма-Аты, торопливо обсуждали, куда интересней поехать, за один день успевали изучить географию области лучше, чем свой родной край. Ирине и Грачеву все эти заботы казались ненужной суетой, мелочью, они были готовы поехать куда угодно, лишь бы вместе. Дождавшись свободной машины, Ирина, Грачев и Сашка втиснулись в кабину, даже не спрашивая у шофера маршрут, и отправились в самую что ни на есть глубинку, за триста километров от областного центра.

XXII  

...Она сказала, что идет в Дом культуры на репетицию перед праздником. Год назад они ходили туда вместе. Грачев аккомпанировал на пианино, а Ирина пела. Потом им нашлась замена, более молодая и более подготовленная, и они стали появляться в клубе все реже.

— Просили помочь, напеть песенку, вот эту... — Ирина замешкалась, но не надолго. — «Ой подруженьки, что я делаю». Для дуэта. Может быть, и ты пойдешь? — Она говорила быстро, неспокойно.

— Нет, посижу с Сашкой. Устал я.

— Как хочешь, схожу одна, я быстро.

Грачеву показалось, она нервничает.

— Ты не в духе? На меня сердишься?

— Да нет же, Леня, я сказала, схожу одна и скоро вернусь.Она сидела на табуретке, вытягивала и поправляла чулки, щелкая по бедру резиной. Лица ее не было видно за волной свесившихся волос.Сашка в красном лыжном костюмчике гонял вокруг стола автомобильчик на тросике. Игрушка буксовала, и мальчишка приговаривал басом, на манер взрослых:

— Эх ты зараза. Искры нет.— Шофер ты мой, шофер! — Ирина торопливо потрепала его за вихры.

Грачев смотрел, как она поднялась, развела локти в стороны, обеими руками откинула волосы назад. От резкого движения колыхнулись груди под толстым свитером.

— Пап, сделай! — потребовал Сашка. — Буксует да буксует!

Грачев присел и положил в машину ключ от двери. Игрушка, отяжелев, рванулась вперед, и Сашка в новом приливе восторга забегал вокруг стола.Ирина накинула платок на голову.

— Мам, ты куда? Я с тобой.

— Я скоро вернусь, сынок. — И вышла.Грачеву показалось, что в коридоре, перед самой дверью, она задержалась и тяжело вздохнула. «Обиделась, что я не иду». Он быстро открыл дверь.

— Иринушка, я сейчас, одеваюсь. И Сашку возьмем.

— Да нет же! — глухо возразила она. — Вернусь через полчаса, господи!

Быстрые ее шаги проскрипели на снегу за окнами. Прошел час. Прошло два часа. Грачев знал: там репетиция, предпраздничная горячка, как всегда, и тот номер, и другой номер надо повторить, подработать, улучшить.

«Надо было пойти с ней, — укорил себя Грачев. — Она обиделась».

— Саша, пора спать.

— Не хочу. Мамку дождусь.

— Я пойду ее встречать. Уже поздно, ей одной будет страшновато идти по улице. А ты один тут не побоишься остаться?

— Нет, не побоюсь. Я к девчонкам пойду.

— Тетю Женю и тетю Галю нельзя называть девчонками, я тебе уже говорил.

— Мамка называет, — возразил мальчик.

Грачев оделся и зашел к Жене. Она сидела одна и, видимо, уже задремала, стук Грачева испугал ее, она встрепенулась, посмотрела на него, будто не узнавая, даже руки поднесла к щекам.

— Извините, Женя, я напугал вас. Приглядите за Сашкой, чтобы он на кухне к печке не лез. Пожалуйста!

— Хорошо, хорошо! — поспешно согласилась Женя. И уже вдогонку: — А куда вы?

— Встречу Ирину Михайловну.

— А зачем?.. Она же не маленькая. А на дворе холодно.

— Я тоже не маленький, — улыбнулся Грачев. — Не замерзну.

Женя что-то еще хотела сказать, наверняка хотела. Но не решилась.Он вышел на улицу. Звезды едва мерцали на белесом пустынном небе. Дома терялись в морозной мути. Совсем близко, сразу за поселком, темнел горизонт, и Грачеву показалось, что сейчас тесно в степи.

Он побрел по улице, внимательно вглядываясь вперед, ища глазами Ирину. Улица была пустынной, никто не встретился. В косом свете, падающем из окон, кружила желтоватая поземка. Возле клуба темнело стойбище автомашин: опять к ночи прибыла новая колонна. На ближнем кузове Грачев различил надпись мелом: «Перегон Кировоград».

Оркестр гремел польку, сотрясались, гудели стены Дома культуры. В фойе, на полу горой лежала солома для шоферов, приехавших с перегоном. Когда все разойдутся, они здесь расположатся на ночлег. На соломе лежал немудреный шоферский скарб — фанерные чемоданы, солдатские вещмешки, телогрейки и стеганые капоты для машин. На широком подоконнике, поставив на колени гармошку с растянутым цветастым мехом, сидел чумазый паренек в шапке.

Едва Грачев вошел в зал, как к нему сразу подскочил бравый подвыпивший Суббота.— Милости просим, товарищ главный врач. Раздевайтесь!

— Нет, нет, я на минуту. Я зашел... — он хотел сказать, что зашел жену встретить, но сдержался — еще не оглядев как следует зала, он понял, что Ирины здесь нет.

Щедро улыбаясь, сверкая белыми зубами, Суббота потянул хирурга за рукав.

— Примите участие, Леонид Петрович! В общем деле. Ну отдохните вместе с нами, а то все работа, работа! У меня к вам дело есть. Давайте, снимайте ваш полушубок!

Грачев мельком оглядел зал. Польку танцевали все, кто умел и не умел. Плотное кольцо пар двигалось по кругу. Выделялся потешный парень в полушубке и в шапке с торчащими, как рога, ушами. Он широко размахивал руками, лихо вскрикивал и притопывал валенками так, что они собирались гармошкой.

Ирины на самом деле здесь не было. Оркестр смолк, и Грачева окружили девушки и ребята из прошлогоднего ансамбля. Приезжие шоферы с любопытством взирали на худощавого сумрачного человека. Кто такой? Артист? Местный культмассовик?

— Что будете танцевать, Леонид Петрович?

Грачев отказывался:

— Не умею, товарищи, не умею!

— А мы научим!

— Давайте, Леонид Петрович, специально для вас закажем!Слишком долго он привлекает внимание всех. Лучше согласиться.

— Ладно, давайте вальс.

— Ва-альс, ва-альс! — тотчас дружно закричали все, обернувшись к сцене.

Оркестр грянул вальс. Леонид Петрович снял полушубок — его ловко подхватил Суббота, — и протянул руку ближайшей из девушек.

— Приглашаю вас.

«Смейся, паяц... — подумал Грачев. — Так где же Ирина?..»

Оркестр дул во всю ивановскую, воздавая честь хирургу. Суббота перепоручил его полушубок какому-то робкому пареньку, свирепо наказал стеречь и тоже ринулся в круг.

Грачев оставил свою даму раньше, чем смолк оркестр, надел полушубок и торопясь вышел, опасаясь, что Суббота пристанет к нему со своим «делом». Комната рядом со сценой, где обычно собирался хор, была заперта на висячий замок. Поселок спал. Мерцали редкие слабые огоньки. Один... Два... Таинственно шуршала поземка. Глухая деревенская тоска охватила Грачева. Он шел медленно, сутулясь и не оглядываясь. Позади него с тяжелым гулом входили в поселок груженные хлебом машины. Скользнул по снегу серебристо-голубоватый свет фар, засветился легким слюдяным сиянием дым поземки. Одна за другой машины прошли мимо в равномерном монотонном рокоте, на одинаковом расстоянии одна от другой, не убавляя скорости и не прибавляя, как ходят колонны дальних рейсов, В кабинах темнели молчаливые неподвижные силуэты. Шоферы, казалось, спят, а машины сами в торжественной отваге идут и идут по дороге в холод и темень ночи. «Может быть, она уже дома? Сидит, ждет, сердится», — подумал Грачев и заторопился. Он с надеждой открыл взвизгнувшую от мороза дверь. На столе в кухне едва тлела лампа, Попыхивая, она стреляла тонкими струйками копоти. На скрип двери выглянула Женя, личико жалкое, измученное.

— Это я, я, — сказал он успокоительно.

— Леонид Петрович, я хочу вам... — пролепетала Женя.

— Что? — выпалил он так поспешно, что испугал ее.

— Я хочу попросить вас... Можно мне домой уехать? Хотя бы на праздники?

— Какие праздники? — переспросил он недоуменно. — А-а, на Седьмое ноября? Я думаю, можно. Только договоритесь, чтобы за вас подежурили.

Сашка спал на диване, раскинув руки, без подушки, в лыжном костюмчике. Устал, набегался, а раздеть и уложить в постель некому. Отец, тихонько бормоча ласковую бессмыслицу, осторожно перенес его в кроватку. «Вот и снова мы остались вдвоем...»

Он погасил лампу и прилег на диван. Встречать сегодня жену в нижнем белье показалось ему в высшей степени глупым и унизительным. Заложил руки за голову, но лежать не мог, поднялся и стал ходить из угла в угол, неслышно ступая, чтобы не выдать своей маяты перед Женей. «Почему-то она сегодня не в себе...» Три шага в одну сторону, три в другую.Сейчас он думал об Ирине плохо, так же плохо, как в самом начале, еще в городской больнице. Увидев ее впервые, он решил, что именно такие женщины, как она, приносят людям несчастье. И сами никогда не бывают счастливы, сами страдают прежде всего. Именно этим — своим страданием, глубоким, искренним — она и привлекла Грачева...

Постоял возле окна. Закрыл глаза и представил вдруг ее белое тело в теплой душной темноте чужой комнаты. В доме стояла поистине гробовая тишина. От окна тянуло стылым степным бездорожьем, глубинкой. Вспомнив начало, город, больницу, санитарный самолет, операцию в поселке, ее срыв, их отъезд вместе, он пошел дальше по веренице дней и событий и только сейчас, причем без особого напряжения, только сейчас понял, когда и что именно прозевал, проворонил. Два года назад, вьюжным вечером привезли в больницу шофера с прободной язвой желудка. Требовалась срочная и довольно сложная операция. Разыгрался буран, самолеты не вылетали на вызов, и Грачев решил оперировать сам.Ирина кипятила инструменты, санитарка в операционной протирала пол раствором хлорамина, он уже вымыл руки, когда прибежала почтальонша с радиограммой: в совхозе имени Фрунзе второй день не может разродиться молодая женщина. Немало сложных положений возникало здесь в больничной работе Грачева, но такого — и придумать трудно.Мела пурга. Почтальонша, девочка лет пятнадцати, в больших, обросших снегом валенках стояла у входа и, сняв варежки, дула на красные озябшие руки. Она ждала ответа. Пурга мела беспросветно, шуршала по синим стеклам, слепила окна. На дворе стояла темень, как за Полярным кругом, в больнице днем горело электричество. Хирург стоял с этой радиограммой в руках и медленно покачивался с носка на пятку. Он знал, в совхозе имени Фрунзе не было пока ни одного медика, не было ничего медицинского, кроме полевой аптечки в сумке с красным крестом. Даже повивальной бабки не было, поскольку там жили одни только комсомольцы-целинники. Связь — только по рации. Но принимать тяжелые роды, командуя за тридцать километров, бессмысленно и преступно.А здесь больной шофер, если ему не сделать операцию сейчас же, погибнет через несколько часов от перитонита. По вине врача. Но и там могла умереть женщина без врачебной помощи и вместе с собой увести в могилу вторую нарождающуюся жизнь.Грачев молча показал радиограмму Ирине, акушерке. Ирина быстро пробежала строчки глазами, покачала головой и вопросительно на него посмотрела. Он молчал, ждал, что она скажет. Она же поняла его молчание сразу, иначе он вообще бы ничего ей не стал показывать. — Если бы кто-нибудь подвез меня, — сказала она, глядя в сторону, на синее окно с белой каймой инея по углам. — Если бы кто-нибудь нашелся.— Тридцать километров — пустяк, — сказал Грачев. — Минут сорок езды, если по хорошей дороге. Но где она сейчас, дорога...

Мог ли он в такую минуту избавить ее от этой поездки, пощадить, а потом оправдаться, сославшись на ситуацию, действительно чрезвычайно тяжелую? Не мог... Ни тогда, ни потом, никогда. Не мог пощадить, не мог пожалеть ни ее, любимую, и никого другого, самого дорогого, самого родного и близкого человека, допустим, сына — послал бы. Скажут, жестоко, скажут, бесчеловечно. Так оно и есть, наверное, жестоко. Но иначе он не мог поступить. А ведь он знал, каких пациентов ему доставляли в больницу после таких буранов, знал, как никто другой. Черные пальцы, черные руки, ноги. Багровые култышки со швами после ампутации. А иные уже не нуждались ни в какой помощи.Он почувствовал, что бледнеет. Но сказать ей сейчас хоть слово сочувствия, сострадания, значит, ослабить ее, размягчить душу жалостью.

— Но ты же у нас отчаянная, — сказал он. — Сорвиголова!

Она заметила, как лицо его моментально осунулось, натянулась кожа на скулах, запали глаза.

— Ничего! — сказала Ирина бодро. — Пойдешь в церковь, свечку поставишь. — И рассмеялась искренне, она действительно не боялась, лишь бы кто-нибудь вызвался ее довезти.

Накинув на халат пальто, Грачев пошел с радиограммой в райком, просить добровольца водителя.Вернувшись, он еще раз осмотрел больного. Снова расспрашивал, когда и после чего появилась боль, снова смотрел на язык, снова ощупывал живот. Похоже, он начал сомневаться в диагнозе. Теперь ему показалось, что живот стал как будто мягче, как будто уже нет «доски». А может быть, просто-напросто пищевое отравление? Сделать промывание желудка, подождать, когда пройдет боль, и начать симптоматическое лечение.Надо сказать, чтобы приготовили кипяченой воды для промывания... Сделать быстренько процедуру и вместе с Ириной выехать в совхоз.Грачев еще раз проверил пульс. Вначале частый, сейчас пульс заметно упал, стал даже реже нормального. Лицо больного покрыла устойчивая бледность.

Пульс упал от раздражения брюшины, начинается самое страшное — перитонит. Каждая минута промедления отнимает у больного последние шансы...Грачев вытер ладонью холодный лоб — ладонь стала мокрой. Неужто он усомнился в диагнозе только потому, чтобы не отправлять Ирину одну, не подвергать ее опасности? Грачев вышел из палаты. В пустой операционной поцарапал изморозь на оконном стекле — может быть, там уже тихо? За окном кипело.Все ясно, четко, определенно: он должен немедленно оперировать и в то же время принять все меры для спасения женщины и ребенка, то есть отправить Ирину в совхоз. А если не найдут шофера? Ирина не в состоянии пройти пешком тридцать километров, да еще в пургу. Может быть, надо запастись какой-то оправдательной бумагой: не было-де подходящего транспорта, невозможно было доставить акушерку к месту родов. С датой, часами и минутами, с печатью и подписью. Будет оправдание, вполне понятное и простительное, а для суда даже необходимое. Но чем он оправдается перед собой, перед собственной совестью, если взять глубже? Да и кто простит, если нынче, в середине двадцатого века, рядом с квалифицированным врачом, хирургом, умрет женщина по причине, видите ли, плохой погоды? И не больная, а рожающая. Акт естественный.Он посмотрел на часы — сорок минут прошло. Время неслось, летело, а он стоит, раздумывает. Да был ли на самом деле хоть один случай в истории, когда человек умер бы от больной совести? Нет такого диагноза в медицине. Но есть в народе. А если Ирина просто-напросто откажется ехать, поддастся понятной слабости, тем более женской — страху возможной гибели? Тут даже и не страх, а скорее здравый смысл. Только безрассудный решится ехать в такую погоду. Станет ли Грачев приказывать ей? Придется. Потому что больше приказывать некому, жена — единственный медик в его подчинении...

Грачев не верил, что не найдут шофера, найдут. На целине собрались не робкие. Он знал, что вот-вот, с минуты на минуту кто-то явится. И не ошибся.В больничных дверях показался статный парень в распахнутом полушубке, чернобровый, с синими глазами. Встретив напряженный взгляд хирурга, он не спросил, а скомандовал:

— Поехали, доктор!

— Пробьетесь?

— Как-нибудь!

Он был слегка возбужден предстоящей опасностью и значительностью своего поступка, глаза сверкали, обветренное лицо горело. Видно было, что человек этот сильный и смелый, на такого можно положиться.

— Спасибо, что решили нам помочь, — преувеличенно спокойно сказал Грачев. — Как ваша фамилия?

— Хлынов. Сергей. Зачитать всю анкету?

За спиной Грачева хлопнула дверь, вышла Ирина уже в полушубке и в пуховом платке:

— С ней поедете, Хлынов. Постарайтесь пробиться как можно скорее, там может погибнуть молодая женщина. Думаю, что вы не оставите и акушерку в трудную минуту. Это моя жена, Ирина Михайловна, хотелось бы...

— Ладно, поехали, поехали! — перебила его Ирина, быстро потянулась к Грачеву и поцеловала его в щеку. — Не откладывай операцию, состояние больного сам знаешь какое. — И пошла к выходу.

Грачев подал руку Хлынову, просяще, глядя ему в глаза. Тот ответил крепким рукопожатием, затем с какой-то легкой удалью помахал рукой возле шапки.

— Ну, ни пуха вам, — сказал Грачев.

— К черту! — сверкнул зубами Хлынов.

Хлопнула дверь. Синие клубы обволокли Грачева, стоявшего у порога, вернули к действительности. В промерзшие стекла бил сухой снег, в палате стонал больной. Хирург отправил свою единственную помощницу.

Вместо операционной сестры он поставил санитарку, что запрещено в медицинской практике. Но для спасения человека можно нарушить любые законы. Грачев быстро тер руки жесткой щеткой, следил, как моет руки в тазике рядом санитарка, юная, совсем девчонка, и говорил ей, как вести себя возле операционного стола.В городе такие сложные операции делает опытный хирург с двумя, тремя ассистентами, не считая наркотизатора и операционной сестры. Целая бригада! Здесь же он один, без ассистентов, без сестры, с девчонкой, — от нее только и проку, что она не робкого десятка, не упадет в обморок при виде крови. Грачев представил себе машину среди пурги — где-то Ирина сейчас? — и острая, как приступ тошноты, неприязнь к городским хирургам охватила его. Не зависть, а именно неприязнь. У них в распоряжении рентген, клиническая лаборатория, специалисты для консультаций. И асфальт на тихой дороге!Начали операцию.

— Ни одного вздоха без моей команды! — сказал он девчонке. — Стойте, как статуя, руки держите повыше, помните, что на них нет ни одного микроба! Руки у вас стерильные и должны оставаться такими же до конца операции. Прикасайтесь только к инструменту и ни к чему другому!Больше четырех часов простоял Грачев за операционным столом и ни разу не вспомнил про жену — настолько трудно было оперировать одному. Больной не умер, но состояние его оставалось тяжелым. Хирург не уходил домой всю ночь, сидел у постели, сам вводил пенициллин, камфору, то и дело проверял пульс. Смертельно хотелось спать. Волнение, забота, усталость притупили опасения за судьбу Ирины.

Утром та же посиневшая почтальонша принесла радиограмму: «Роды приняла, буду сегодня дома, Ирина». Он сразу же уснул в своем маленьком кабинете, за столом, склонив голову на папку с историями болезни. Проснулся в полдень, — Ирины не было. Остаток дня прошел в хлопотах возле больного. К вечеру стало ясно, что опасность его смерти миновала.

Последнее обновление ( 05.04.2011 г. )
 

Добавить комментарий


« Пред.   След. »

Из фотоальбома...


Февраль 1985 года


Совзхоз Ново-Алексеевский


Пробег памяти О.Дощанова. Октябрь 1985 года

ВНИМАНИЕ

Поиск генеалогической информации

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

 

 
 

Друзья сайта

      Спасибо за материальную поддержку сайта: Johannes Schmidt и Rosalia Schmidt, Елена Мшагская (Тюнина), Виталий Рерих, Денис Перекопный, Владислав Борлис

Время генерации страницы: 0.198 сек.