"Снега метельные" XI-XII части

Роман Ивана Щеголихина о целине на кустанайщине

XI  

Тяжело было Жене ошибиться в Хлынове. Она, можно сказать, любила его как своего героя, про которого с таким воодушевлением написала в газету. Теперь оказалось все другим — и цифры не те, а главное, человек не тот.

А какой он, Женя и сама не знает. Если бы он был совсем плохим, никудышным, то стал ли бы он с ней откровенничать, говорить о своем, как ни крути, позоре?..

О рекорде Хлынова на всю область раструбила она — Е. Измайлова. А рекорд оказался липовым. «Золотые руки». Как глупо, как ужасно, постыдно все получилось!.. Теперь ей уже стало казаться, что от Ткача можно ожидать любой подлости. Что ему стоит отказаться от своих дутых показателей, возьмет да и скажет: ничего не говорил он какой-то там Измайловой, не называл завышенных цифр, представьте, мол, документ. Да и вообще она не журналист, а всего-навсего медсестра, приврала, дескать, сама на общественных началах, чего ей стоит, молодой и безответственной. Вот будет ей наука тогда.

Почему люди лгут, для чего? Истина всегда конкретна, в каждом случае ложь имеет свои поводы, мотивы, причины. Обманули ее, Женю Измайлову, а она ввела в заблуждение тысячи читателей газеты, верящих печатному слову.

— Леонид Петрович, как вы относитесь к обману? — спросила Женя Грачева.Он слабо улыбнулся, пожал плечами.— Для меня это очень важно! — горячо продолжала Женя.

— Обман — понятие растяжимое, — неопределенно сказал хирург, посмотрел Жене в глаза и, видя, что общими словами не обойтись, заговорил серьезнее, сосредоточенней: — Есть такое понятие — святая ложь. Медики вынуждены иногда скрывать правду от больного. — Понимаю, если у больного, к примеру, рак.

— Или возьмите сказку, тоже ведь неправда. Но она необходима человеку по каким-то глубоким внутренним потребностям. Разве плохо — лягушка на болоте стала вдруг Василисой Прекрасной.— Хорошо. Иногда так и в жизни бывает. А иногда и наоборот...— И еще мечта, Женя, фантазия. Тоже ведь в отрыве от действительности, от грубой правды, но она возвышает душу. Но есть и низкий, подлый обман, бытовой, к примеру, муж обманывает жену и прочее. Или очковтирательство, так называемое, именно оно вас сейчас и взволновало, если не ошибаюсь.

Женя вздохнула, не совсем удовлетворенная спокойной рассудительностью хирурга.Надо обо всем поговорить с Николаевым, иначе ей не будет покоя, ведь это он ее надоумил писать о Хлынове, подтолкнул, благословил, в сущности.Женя зашла в райком и сразу же столкнулась с Николаевым в полутемном коридоре.

— Товарищ Николаев, — окликнула Женя, совсем уже не так решительно, как тогда в поле, на дороге, когда сделала ему прививку.

Он приостановился.

— Вы не узнаете меня?

— Узнаю, вы Женя Измайлова.Женя с облегчением улыбнулась.

— У меня к вам один вопрос...

— А вы не могли бы зайти позже? Меня ждут внизу, в машине.

Женя помедлила. Позже она может и не зайти, еще раздумает. Следовало бы все-таки сказать о Ткаче сейчас, тут же, но Женя чувствовала, что может получиться скомканно, да и Николаев ждет, когда она его .отпустит, торопится.

— Хорошо, я зайду позже, — сжалилась над ним Женя.Неужели, кроме нее, никто другой больше не знает всей правды к ни о чем подобном не думает? Почему именно она должна стать впереди всех в этой истории?

Потому что она ответственна больше других, поскольку вышла через газету сразу к большому числу людей.И все-таки ей не хотелось сейчас торопиться к Николаеву. В глубине души Женя надеялась, что Хлынов найдет какой-то выход и без ее помощи, — он обещал ей и просил не горевать.Через неделю она увидела в «Целинных зорях» сообщение аршинными буквами: «Совхоз «Изобильный» первым в области завершил уборку!» В передовой статье говорилось, что Сергей Хлынов в течение трех последних дней убирал по девяносто гектаров за смену.Женя вздохнула с облегчением. Значит, все-таки они молодцы, значит, на самом деле там у них боевое, сильное руководство, способное исправлять ошибки по ходу дела. Хорошо, что Женя не пошла к Николаеву — жаловаться, признаваться, каяться — положение выровнялось, а о частностях можно будет поговорить потом.

А Сергей молодчина, дотянул до своего рекорда, славный, красивый, мужественный Сергей Хлынов. 

XII 

Весть о том, что Ткач официально заявил об окончании уборки, услышали на бригадном стане от горючевоза.

— Первые в области. Уже по радио раза три передавали, — беспечно балагурил горючевоз. — Ждите, хлопцы, орденов и медалей, крутите дырки на пиджаках, Ткач свое дело знает. Недоброе отношение к Хлынову стало сейчас в бригаде еще более резким. Получилось так, что директор всегда и во всем опирался на Хлынова, на его авторитет, на его покладистость, на его возможности работать с бешеной энергией и выкручиваться из таких положений, где сам черт себе башку сломит. Получилось в конце концов, что Хлынов более других солидарен с Ткачом, во всем ему потакал, соглашался с приписками и ни разу не взбунтовался открыто, а только злее работал. Все были мрачны и молчаливы, умышленно уклонялись от выяснения отношений, явно откладывая свой гнев напоследок, до того момента, когда пойдет решительный разговор об ответственности. А разговор такой состоится рано или поздно, шила в мешке не утаишь.Десятого сентября в бригаде ненадолго появился Ткач, похудевший, осунувшийся. Он уже не приказывал, как прежде, только просил: «Жмите, ребята, жмите на всю железку...»

— Выручай, Хлынов, поговори с хлопцами, поддержи боевой дух, — глуховато попросил он Сергея, пытаясь с прежней начальственной повадкой похлопать парня по плечу, но Сергей в ответ хмуро отвернулся и ничего не сказал. Ему было жалко Ткача...

Двенадцатого случился на кухне пожар. Кое-как успели загасить пламя, никто не пострадал, но фанерная, высушенная до звона крыша успела сгореть, и вид у кухни стал унылый, голый, и невольно думалось, что случай этот не к добру. На полдня задержали горючее — это в такой-то момент! — и бригадир не находил себе места от злости. Стало вдруг заметно, что ребята перестали бриться, Марья Абрамовна пересолила суп, и вообще повеяло от когда-то веселого, живого стана безнадежной усталостью. Что ж, дело сделано, вся область уже знает о том, а они работают не покладая рук.Дело сделано, а сотни гектаров хлеба стоят на корню...

Двенадцатого ночью Сергей и Танька Звон работали на соседних загонках, рядом. Остановили машины глухой ночью. Было пасмурно, очень темно, небо висело низко, зловеще, комбайны, похожие на усталых животных, опустивших кургузые хоботы, едва виднелись на фоне неба.Танька перешла загонку с телогрейкой на одном плече, приблизилась к Хлынову.

— Холодно, Сергей! — сказала она напряженно громко. — Давай вместе вздремнем.

— Вместе так вместе, — устало согласился Сергей.Она оживилась, будто и не устала, начала сгребать валки, переносить их на жнею, устраивать лежбище.

— Моя телогрейка поменьше, постелем ее вниз, — говорила она деловито. — А твоя побольше, ею накроемся.

Голос ее изменился, стал непривычно ласковым, и она впервые показалась Сергею жалкой, слабенькой девчонкой, и доброй.

Становилось все холоднее, и только под пшеницей они могли найти спасение от холода.Она легла первой и молча ждала Хлынова.Он прилег рядом, на краешек, но она притянула его ближе. Сергей покорно придвинулся, так было удобней и теплее. Пахло от нее комбайном, полем, непросохшей травой. — Спать давай, Танька, — сказал он хрипловато-сонным голосом. — Ты молодец, ты работяга, Танька...

Она ничего не ответила, посмотрела на него и, убедившись, что он закрыл глаза и всерьез, без притворства засыпает, тормошнула его:

— Сергей, подожди!Он открыл глаза.

— Спи, Таня, спи... Завтра опять за штурвал, передышки не будет. Еще ведь черт знает сколько...

Сергей снова закрыл глаза. Танька сильно затормошила его, припала горячими губами к его колючей щеке. Он сонно помотал головой, высвобождаясь. Танька возмущенно приподнялась, сказала с болью:— Сергей, но я не могу спать! Слышишь, Сергей! Ей как будто стало душно, несмотря на холод, она дернула платье на груди, с треском сорвала поясок.

— Почему ты отворачиваешься, Сергей?!Он очнулся, встревоженный ее неумеренной настойчивостью.Увидел ее сверкающие глаза, сказал мягко:

— Не надо, Танька... Устал я и вообще...

— А в прошлый раз? Я даже не верю, что это ты со мной был.

— В прошлый раз я был пьян. И вообще дурак. А сейчас, Танька, я открыл закон. Все глупости в жизни происходят от того, что совесть у одних есть, а у других ее нет. Разнотык получается, непримиримое противоречие. Открыл я, можно сказать, закон совести, тебе понятно?Она долго молчала.

— Понятно... Я тоже закон открыла. Для себя. На Колыму мне надо ехать. Там, говорят, женщин недобор. Кому-нибудь еще понравлюсь.

— Эх, Танька, Танька, и жалко тебя, и зло берет. А я не могу, Танька, я не хочу — и крышка. Я другую люблю, хочешь верь, хочешь нет.Она отодвинулась, независимо легла на спину, заложила руки за голову. Долго смотрела на темное небо и наконец прежним забубенным и хамовитым голосом, который не нравился Сергею да и ей самой не нравился, потому что появился сам собой в дурную минуту, проговорила:

— А ведь мне чужие мужья говорили, что одно другому не мешает.

И молча уставилась в небо немигающими глазами, в которых мерцала темнота ночи. Потом обронила обиженно, мстительно:

— Ты просто валенок сибирский, вот и выдумываешь законы.

Надо было урезонить ее и спать.

— Интересно, какой я у тебя по счету?

— Скажу — обидишься.— Не обижусь. Я арифметику с детства люблю.

Танька помолчала. Она не думала отвечать на глупый вопрос, но волей-неволей вспомнила главного механика, который встречал их эшелон на станции и сразу посадил Таньку в кабинку к себе, и потом она жила в его квартире, пока не приехала у того жена с ребенком; вспомнила завклубом, с которым вместе пели зимой в самодеятельности, и еще вспомнила бесшабашно-веселого, всегда пьяненького, молодого, но уже лысого журналиста, который прожил в поселке полмесяца лишних из-за нее, Таньке пришлось самой его выпроваживать...

Вздохнула и сказала:

— Все равно ты у меня самый первый.

Он не отозвался, не слышал уже, спал. Оттого что она никак не может расшевелить ни обидой, ни лаской этого усталого, но спокойно-сильного человека, Таньке самой стало вдруг обидно, и она заплакала тихо, без содрогания, боясь разбудить спящего. Почему ей всю жизнь не везло? Почему у других то же самое называют любовью, дружбой, а у нее обязательно связью или блудом? Впрочем, наверное, не было у нее любви, это правда, ни один чистый парень не просил ее выйти за него замуж. Еще в Риге одна старшая Танькина подруга любила повторять, клоня голову к плечу и щурясь от сигаретного дыма:

— Теперь мужчина не тот пошел. Раньше хоть и врал, но с первой встречи обещал жениться. А сейчас все честные, все предусмотрительные. Не успеет познакомиться, сразу предупреждает, чтобы, мол, без последствий, жениться не собираюсь...

Танька прерывисто вздохнула, расправила телогрейку, накрыла ею Сергея с головой, сама накрылась и сразу уснула.

Когда проснулись, было почти светло, снежно-светло и мглисто. Поле было седое, стоял мороз. Сергей вскочил первым, мгновение что-то соображал, потом ринулся к мотору, нашарил головку блока.

— Разморозило! — бешено заорал он. — Беги к своему! Воду не спустили!..

Танька, еще не успев очнуться после сна, побежала к своему комбайну, спотыкаясь, оскальзываясь на снегу, добежала, чем-то звучно загремела и побежала обратно. Она торопилась, как будто можно было еще что-то успеть сделать.

Там, где лежали валки, возвышался длинный, плоский, невысокий, уходящий вдаль сугроб похожий на братскую могилу.

На середине загонки Танька в бессилье остановилась, глянула на край мертвого поля, где мутно светлел восход, вскинула руки и стала взахлеб слать проклятья.