"Снега метельные" IX-X части

Роман Ивана Щеголихина о целине на кустанайщине

IX

 Через неделю в «Целинных зорях» был напечатан очерк «Золотые руки» — о знатном механизаторе совхоза «Изобильный» Сергее Хлынове. Вверху дали крупно его портрет, дальше шел очерк крупным массивом, а внизу стояла подпись: Е. Измайлова.

Женя читала очерк, и перечитывала, и самой себе удивлялась — надо же так суметь! Если уж быть до конца честной, ей хотелось бы, чтобы внизу была не только подпись, но и маленькая ее фотография. На память. Ничего в этом нет зазорного. В ее подписи содержится нуль информации для читателя, потому что Измайловых — тыща. А вот лицо ее, как и всякое лицо человека, — уникально, неповторимо. В будущем, Женя уверена, все газеты до этого додумаются. А пока она вполне удовлетворена и такой формой своей славы. Запечатала газету в конверт и отправила папе с мамой «авиа», пусть порадуются, а то они все дрожали, как тут Женя жить будет, не знает, как манную кашу варить, то ли молоко в крупу, то ли крупу в молоко.

Когда Женя принесла свою рукопись в школьной тетрадке в редакцию, ответственный секретарь Удалой прочитал ее тут же и сказал: «Ничего материал, пойдет». Женя ожидала большего, ничего — это, как говорится, пустое место. Но слово «пойдет» ее обнадежило. Так почему бы этому Удалому не сказать прямо, что, дескать, ты молодец, Измайлова, нашла время написать, старалась, ездила на полевой стан, собирала материал, изучала жизнь. Почему бы все это не отметить, не принять во внимание? «Ничего материал...» — кисло так произнес, прямо хоть забирай тетрадку и гордо покидай редакцию. Если плохо, то так и говори, руби со всего плеча, но если хорошо, так тоже говори прямо, труби на весь мир!..

Все это, однако, так, сопутствующие мелочи. Главное — результат, а он получился неплохим. И про Ткача сказано, прославленного хлебороба, опытного руководителя, воспитателя молодых кадров, и про Марью Абрамовну трогательные строки — мать погибшего тракториста, которая тоже считает себя целинницей, потому что нашла свое место в жизни, именно здесь обрела себя, и конечно же, про Сергея Хлынова, подлинного передовика, человека честного, для которого вопросы нравственные так же важны, как и вопросы хозяйственные, производственные.

И Женя не удивилась, а обрадовалась, как высшей справедливости, когда через несколько дней увидела свой очерк в областной газете. Удалой сам позвонил ей в больницу и сказал: «Ты посмотри сегодня газету, там нас перепечатали». Она посмотрела — это ее перепечатали, а не нас, товарищ Удалой, не вас. Не мог похвалить вовремя, а теперь спохватился, так тебе и надо! Женя понимала, что нехорошо, нескромно заноситься, но сейчас ей было не до самокритики.«Интересно, что теперь скажет Николаев при встрече?» —думала она.Женя показала газету Леониду Петровичу. Он искренне удивился прежде всего тому, что Женя нашла время и «написала так много». В этом тоже была похвала, хотя и неуклюжая.Одним словом, теперь стало окончательно ясно, что то чудесное росистое утро, когда она встретила Хлынова, она запомнит на всю жизнь. И тех славных людей, которых там повстречала, — тоже. И Ткача, и Марью Абрамовну, и даже Таньку Звон, не совсем понятную для Жени, сложную, но тоже ведь фигуру из нашей действительности. Женя всегда будет возвращаться в своих воспоминаниях к этому первому лету на целине, к этим милым и сложным людям, чтобы еще и еще раз убедиться, насколько правильно, по-современному, по-молодежному она поступила, вызвавшись поехать именно сюда, на целину.

Для нее были одинаково интересными, одинаково милыми все люди «Изобильного». Но вот Хлынов стоял пока что особняком, и чувство к нему было особенным и довольно смутным, неясным. «Надо все беспощадно проанализировать!» — решила Женя.Что было вначале? Рассвет, вороненая от росы трава, огромное небо и поле. Потом бешеная гонка по плохой дороге, не столько езда, сколько тряска, заячьи прыжки. Может быть, это сумасшествие, этот риск, острота ощущений, все это взволновало, врезалось в память и не проходит. Ведь прежде Женя гоняла мотоцикл только в городе, по асфальту, на тренировках, гоняла так себе, без особой, без прямой надобности, больше на зависть неумехам девчонкам и в порядке некоторого самовоспитания. А здесь, в поле, была настоящая потребность движения, скорости, была лихость, умение было и потом истинное довольство тем, что испугала самого Хлынова.

Так, может быть, потому и влечет к нему, что он такой пугливый? Еще раз испугать его захотелось и проявить свою власть над ним?..Какая, однако, ерунда лезет в голову, как будто весь смысл жизни в том, чтобы пугать кого-то!А в чем же тогда дело?

«Да, кстати — небрежно продолжала Женя вспоминать, — ведь он, кажется, обнимал меня в дороге». Собственно говоря, он не обнимал, а просто-напросто держался, чтобы не упасть, как держатся за поручни в троллейбусе или друг за дружку в автобусе. Чисто механический жест, действие по упрочению своего равновесия в данный момент, но отнюдь не выражение эмоций. В дороге, кстати, она совсем не чувствовала его рук, — какие же это объятия? Но когда рассмеялись за столом на стане, она почувствовала его руки на своей талии. Задним, так сказать, числом.

Но что толку, что Женя знала и читала и про то, и про это, а вот сейчас не в состоянии оценить ситуацию. А может быть, дело тут не в грамотности, а в чем-то другом, в искренности, к примеру? Она перед собой искренна: запомнился ей Хлынов и точка! Почему бы его не запомнить на определенное время нормальной девушке? Он не отстающий, а передовой, он не безграмотный, а образованный, любит книги, он не крутит, наконец, с бригадными девчонками, и вообще... Почему бы не запомнить его даже на всю жизнь?Когда Женя увидела свой очерк в областной газете, она вдруг подумала, представила, что вот-вот, на днях, вечером или, может быть, ранним-ранним утром примчится к ней на мотоцикле Хлынов. Веселый, довольный, спросит, как ей живется, как работается и, главное, ни словом не упомянет о газете и даже спасибо не скажет, хотя именно за этим и приедет, чтобы сказать спасибо. Такой у него должен быть характер. Во всяком случае, Жене хочется, чтобы он был таким — все помнил, но не все говорил.Однажды она решила, что Хлынов приедет к ней именно сегодня вечером. Нельзя сказать, чтобы она специально готовилась к этой встрече, сделала себе прическу, надела какое-то особое платье, нет, просто она ждала и даже была уверена, что именно сегодня он появится. Ждала допоздна и особенно остро чувствовала свое одиночество.В полночь она решила, что что-то произошло, и Хлынов сегодня не придет. Но он должен непременно прийти завтра. Она велит ему прийти, повелевает, командует на расстоянии: ты придешь!

Как-то раз в училище была у них встреча с молодым врачом-психиатром. Он рассказывал о гипнозе, о биотоках мозга, о передаче мыслей на расстоянии, о психологических опытах Мессинга. Встреча прошла действительно интересно, не то что лекция на антирелигиозную тему, тем более, что психиатр не ограничился словами, теорией, но и показал кое-что практически.Он вышел на середину зала и попросил положить на стол перед ним несколько разных книг. Просьбу его тотчас выполнили. Затем врач попросил кого-нибудь из присутствующих, по желанию, подойти к столу, выбрать книгу, раскрыть ее, запомнить строку, страницу, записать на отдельной бумажке все эти сведения — название книги, строку — и передать их в аудиторию для контроля.

Жене показалась забавной эта затея, что-то вроде фокуса, она первой выбежала к столу, быстренько перебрала книги, выхватила томик Маяковского и запомнила строчки: «Отечество славлю, которое есть, но трижды, которое будет!»Передав записку студентам, Женя недоверчиво улыбнулась врачу, желая тем самым сказать, что одурачить ее не так-то просто, так что финтить ему будет трудновато, дескать, не на ту напал и все такое прочее. Врач стремительно подошел к ней, строго приказал: «Серьезней!» Схватил рывком ее руку, положил ее пальцы себе на запястье. «Держите! Крепче! Крепче! И диктуйте мне, то́ я беру или не то́! Мысленно диктуйте!» Говорил он быстро, нервно, и Женя почувствовала, как бледность стягивает ее щеки и как потерялось ощущение аудитории, будто они остались вдвоем с этим ненормальным субъектом. Врач согнулся над столом, и, взахлеб, хрипло повторяя: «Диктуйте, диктуйте!», начал рывками водить над книжным развалом растопыренными пальцами свободной руки. Лоб его вспотел, нос заострился, все это испугало Женю, и она изо всех сил отчаянно диктовала, стремясь поскорее закончить опыт, боясь, что не выдержит долго эту нервотрепку. Едва он коснулся томика Маяковского, как она, что называется, всеми фибрами души скомандовала: «То!» Врач выхватил книгу и тем же глухим голосом, требуя диктовать, начал листать страницы.Одним словом, он нашел эти строки и размашисто, сердито, как будто Женя в чем-то виновата, подчеркнул их карандашом.

Нет, это был не фокус, не цирк, не забава. Женя не сразу пришла в себя, не сразу стала восторгаться, до того рада была избавлению от опыта, который вызывал у нее что-то вроде суеверного страха. Лишь потом, постепенно опомнившись, она осознала, насколько все это было здорово. Она убедилась на практике в силе нервной, психической, мысленной энергии человека. Ученые объяснили наконец, что такое колдовство, напомнили человеку, какой силой он обладает...Женя вспомнила этот случай сейчас, в бессонную ночь. Она представила полевой стан «Изобильного», низкое степное небо, серые сумерки, размытый свет «летучей мыши», вагончик со светлыми ступеньками, представила лицо Сергея Хлынова и продиктовала ему: «Ты придешь! Ты придешь!» И умиленная своей наивной верой, своим чистосердечным желанием, спокойно уснула.И Хлынов пришел. 

X

 Хлынов пришел в больницу и, как Жене того хотелось, ни слова не сказал о газете, о своей работе, а первым делом спросил, где Ирина.

— Ирина Михайловна? — уточнила Женя.

— Да, Ирина Михайловна.

— А что случилось? — спросила Женя в некоторой растерянности.

— Дело есть... — Сергей помедлил. — Да вот, руку перебинтовать.

Он показал окутанные грязным бинтом пальцы. И вообще он выглядел сегодня неважно, не побрился, веки порозовели, плохо спал.

«Зачем он сюда-то ехал? — подумала Женя. — Разве в «Изобильном» не смогли бы сделать перевязку?»

Если бы он не спросил, где Ирина, а прискакал сюда к Жене, тогда все было бы ясным и понятным.— Идемте, — проговорила она расстроенно и повела Хлынова в ординаторскую.Там сидел Грачев. Жене показалось, что при виде его Сергей изменился в лице и глянул на Женю в высшей степени вопросительно.

— Леонид Петрович, посмотрите руку нашего прославленного механизатора.Грачев готовно, приветливо встал, шагнул к Хлынову.

— Надо беречь золотые руки, — сказал он с мягким укором.Сергей только поморщился на его слова и ничего не ответил.Хирург внимательно осматривал руку Хлынова. Молчание казалось Жене неловким, тягостным.

— Как там у вас дела на стане, Сергей? Как Марья Абрамовна поживает, как другие?

— На стане? У нас? — живо переспросил Сергей, как будто обрадованный тем, что Женя предложила тему. — Да так... Плохо, короче говоря, на стане. Вчера подрались, к примеру. Я одному деятелю по морде дал. Ну и он мне. И правильно сделал.

— Странно, — Женя огорченно пожала плечами. — Такая примерная бригада. Вас в газете хвалили...— Да в том и беда, что хвалили. Написали, что я скашиваю по девяносто гектаров, а я на самом деле больше семидесяти не давал.

— Но я ведь не с потолка взяла эту цифру, мне ее Ткач назвал. Да и вы были тогда, кажется, при нашем разговоре. Кто же виноват?

— Кто виноват, кто виноват, — проворчал Сергей. — Так вышло. Я, как тот мужик, задним умом крепок. А теперь мне тычут в глаза липовым рекордом, двадцатью приписанными гектарами. Даже те, кто за смену дает только вот эту разницу, и те лезут с упреками, совесть мою проверяют. Ревизоры нашлись. «Хлынов брехун, Хлынов подлец, врет на каждом гектаре. Душу за славу продал». И прочее. А ко мне учеников уже присылают на семинар, — передавай, Хлынов, опыт. Ткач ликует, не нарадуется. Противно хвастать, но разве семьдесят — это плохо?— Хорошо, конечно, хорошо, — тихо, растерянно ответила Женя. — Но как же это могло получиться? — Голос ее дрожал. Чего ради они завели вообще такой разговор при Грачеве. — Извините, Леонид Петрович, мы увлеклись.Хирург закончил перевязку, внешне безразличный к их разговору, сказал:

— Ничего страшного. Завтра и послезавтра принимайте стрептоцид по четыре раза в день. Возьмите в нашей аптеке.

— Спасибо, доктор, — Сергей пошел из ординаторской, Женя за ним. Разговор, как ей показалось, только начат, но далеко не завершен.— Минутку, Хлынов, мне бы хотелось продолжить, — требовательно сказала она и даже взяла Сергея за рукав.— О чем продолжать-то? — рассеянно отозвался Хлынов, как будто для него было важно прежде всего присутствие хирурга, а не одной только Жени.— Как же это получилось с гектарами?

— Да так вот и получилось. Меня в этих гектарах, как в омуте утопили, с ручками. А другой как давал крохи, так и сейчас дает. Целинники! А я, видишь ли, сволочь. Даю в три раза больше всякого — сволочь... Да ладно, чего это я завел!

Жене показалось, что напрасно они уединились, ушли от хирурга. Неужели она испугалась, что он стал свидетелем ее, мягко говоря, ошибки? Он в стороне, спокоен, поскольку никакого участия в этой истории не принимал, не то что Женя.Но чем он сейчас поможет? Медицина бессильна, когда речь идет о совести.

— Сергей, прошу вас не уходить. Мы должны сейчас же кому-то обо всем рассказать.Хлынов жестко усмехнулся, посмотрел на расстроенное лицо Жени, попытался ее утешить:

— Расскажем, но не сейчас. Не время сейчас про такие дела говорить. А в общем, у Ткача такие замашки были, так что Америку не откроешь. Как только появляется в районе какое-нибудь начальство, так его сразу к нам, Ткач встречает с распростертыми объятиями, звон поднимает на всю область. Сказать по правде, ему есть чем гордиться, умеет руководить, но, как тебе сказать... шибко он арапистый. Все это я тебе выкладываю, знаешь для чего?

— Для чего?

— Чтобы ты не всему верила, — он поднял свою перебинтованную руку к ее лицу, повертел ею. — И вот этому тоже. — Улыбнулся, видя ее совсем растерянное лицо, и бодро закончил:

— Ничего, Женечка, найдем способ исправить дело. Только не надо каяться пока и не горюй, Женечка.Так ее называла только Ирина Михайловна.