Записки педагога

Воспоминания о первых шагах в образовании

            Школы в нашем ауле не было. Зато стараниями Сандыбая появился мулла, которому бай поручил обучить ребят мусульманской грамоте.

            Заветной мечтой моего отца было видеть меня «образованным», и он привел меня к мулле.

            - Молдаке, мой сын охоч до учебы, - сказал он, кладя в ладонь муллы двухгривенный. – Парнишка, видать, смышленый, да и послушный. Один в нем недостаток – обидчив он. Уж вы, пожалуйста, будьте с ним поласковее, не бейте его, - умоляюще закончил отец.

            Серебряная монета, неожиданно попавшаяся в руки муллы, сделала его сговорчивым.

            - С помощью божьей постараемся обойтись без бития, - изрек он на малопонятном мне татарском языке.

            Так я был принят в ученики к мулле. Было тогда мне девять лет. К сожалению, мулла очень скоро забыл о данном отцу обещании. Его, видимо, злило, что я никак не мог уразуметь того, что он говорил. Мулла говорил по-татарски. Я его не понимал. Поэтому, чтобы только не стоять молча, я прилежно повторял за муллой все, что он произносил. И нередко это звучало примерно так:

            - Пойми, скотина! – восклицал возмущенный мулла.

            - Пойми, скотина! – как эхо, повторял я.

            В первый же урок мулла написал на бересте, заменявшей нам тетрадь, четыре первые буквы арабского алфавита. Заучивание, приобретение навыков правильно произносить их нараспев заняло неделю.

            Однажды, разморенный полуденным зноем и монотонным жужжанием учеников, я задремал на уроке. Удар гибким прутом ожог мою спину. Я с ревом вскочил на ноги. Спина горела. Удержаться от крика не было мочи. Мулла грозно приказал мне замолчать. А я продолжал всхлипывать и твердить сквозь слезы:

            - За что?...

            - Не балуй, свинья, - нравоучительно сказал мулла.

            Привычка повторять все сказанное муллой не оставила меня и на этот раз, и я машинально повторил сквозь слезы:

            - Не балуй, свинья!

            Прут взвился снова и со свистом опустился на мою злосчастную спину. Не помню, как я вырвал его из рук муллы и кинулся бежать. Мулла погнался за мной. Но прежде чем он успел одеть кауши, я был уже далеко.

            - Держи проклятого! – орал мулла, высунувшись из двери.

            Ребята, довольные развлечением, кинулись вдогонку. Залаяли собаки. Но я мчался, как испуганный заяц, и, еле переводя дух, вбежал в свой дом.

            На этом мое обучение  мусульманской грамоте закончилось.

            И все мне очень хотелось учиться. Но где? Отцу тоже было тяжело расстаться с мечтой о моем образовании.

            - Неужели и тебе суждено остаться неграмотным? – частенько со вздохом повторял он.

            …После того, как мое ученье, так скандально закончилось, я стал помогать отцу по хозяйству. Весной этого года наш аул, вопреки байской воле, завладел сенокосным угодьем Аймтайжарык. Некогда это угодье принадлежало нашему аулу, но впоследствии его присвоили Сандыбай со своим братом Саутбаем.

            Мои одноаульцы прослышали, что Сандыбай намеревается продать угодье какому-то русскому богатею. Тогда они решили воспротивиться продаже. Сообщили об этом Сандыбаю. Бай ответил посланцу уклончиво:

            - Мы, кажется, с вами в родстве состоим… Неужто из-за земли, которая чуть побольше моей юрты, снова препираться начнем… А впрочем, смотрите, вам виднее…

            Когда наступила косовица, жители двух аулов – моего и аула Мандыбая – сообща выехали на спорный участок. Братья взяли меня с собой.

            Была середина июля. Дни стояли на редкость пригожие. Густая трава, расцвеченная цветами, расстилалась шелковым ковром. Вечерами, когда спадал дневной зной, над степью плыл пьянящий аромат. Маленькие озерца, притаившиеся среди травы, еще не успели высохнуть и служили уютным прибежищем неисчислимым утиным стаям. Высоко в нее звенели жаворонки. Фыркали сытые кони. Хорошо!

            Едва утренняя заря вспыхивала алой полоской на горизонте, косари, положив косы на плечи, отправлялись на покос. Дойдя до места, они останавливались, как по команде. Звенели натачиваемые косы. Еще минута – и подрезанная трава, мокрая от росы, ровными рядами ложилась у ног косарей. Косари шагали не спеша. Они широко взмахивали руками. Острые косы отзывались на каждый взмах мелодичным звоном. Шуршала трава. Все окрест наполнялось могучей мелодией спорого труда.

            Мне полагалось, сидя верхом на коне, волочь просохшее сено к стогам. Но мне этого было мало. Я хотел стать заправским косарем.

            -Я хочу косить. Дайте мне косу, - досаждал я братьям.

            - Ты еще мал. Это нелегкая работа, - пытались урезонить они меня.

            Но я продолжал твердить свое. В конце-концов братья были вынуждены научить меня правильно держать косу. Это и впрямь оказалось трудным делом. Похоже, отец больше меня обрадовался моим успехам. На радостях он взял у кого-то в долг ягненка и устроил пир.

            Вечер выдался теплый, тихий, лунный. Гости расположились перед нашим шалашом. Поужинали. Началась долгая беседа. Я до сего дня отчетливо помню, как разговор коснулся Ибрая Алтынсарина, которого я в то время еще ни разу не видел.

            - Говорят, Ибрай учился семь лет, - обучился семи языкам, постиг все науки, - сказал один из косарей.

            - Надо полагать, что так оно и есть. Разве иначе губернатор приглашал бы его к себе в гости, - отозвался другой.

            - Тоже мне сказал – губернатор! – насмешливо перебил его чей-то голос. – Не только губернатор, но даже самый главный оренбургский генерал при встрече с ним снимает шапку.

            - А я слышал своими ушами, как наш мулла заявил, что Ибрай под видом обучения детей русскому языку собирается их крестить, - вставил свое замечание черноусый джигит, молчавший в продолжение всего ужина.

            - Мулла врет, - решительно заявил мой отец. – Помните, Ибрай приезжал в аул Саутбая? Я был при этом. Ибрай в присутствии всех мулл и баев разоблачил подобные сплетни. Вы об этом тоже слышали. Муллам не очень-то верить приходится. Лучше послушайте, что говорит всеми уважаемый нами Жамалетдин. А он говорит, что у Ибрая одна забота – послужить своему народу, помочь ему занять среди других народов подобающее место.

            Слова отца были убедительными.

            С того вечера прошло около месяца. Сенокос подходил к концу. Неожиданно явился посланец от Сандыбая. Бай велел передать: «Пусть люди образумятся и немедленно покинут мои владения. Я не намерен терпеть чье бы то ни было самовольничанье и не допущу, чтобы мое сено растаскивали все, кому не лень».

            Народ ультиматум Сандыбая не принял.

            - Скажи своему баю, что эта земля никогда ему не принадлежала. Мы здесь семь потов пролили, мучались дни и ночи. Ни клочка сена он от нас не получит, - твердо заявили косари и выпроводили байского посланца.

            Сено собрали, стога наметали. Разъезд по аулам назначили на следующее утро. А вечером нагрянула толпа верховых. С воинственным видом они окружили шалаши косарей. Один из них, подбоченившись, крикнул повелительно:

            - А ну, уматывайтесь отсюда, пока целы! Хватить озоровать! Земля байская и сено тоже.

            Косари зашумели.

            - Земля божья, а после него – наша. Не мы самовольничаем, а Сандыбай совесть потерял…

            Но верховые не стали даже слушать. Они накинулись на косарей с дубинками. Часть из них налетела на шалаши и разметала их по жердочкам. Косари схватились за косы, грабли.

            А через минуту заполыхали стога. Это Сандыбай мстил тем, кто осмелился нарушить его волю.

            …Наступил сентябрь. Пасмурная осень вступила в свои права. Как-то под вечер мы с отцом стояли возле дома. Но сгущавшиеся с каждой минутой сумерки не помешали отцу разглядеть трех верховых, приближавшихся к нашему дому.

            - Нургали, - опознал отец одного из всадников. – По середине – Нуртаза. Кто же третий? Да ведь это Танатар!

            Тем временем всадники приблизились к нам вплотную и спешились. За чаем Нургали стал рассказывать новости:

            - В ауле Саутбая открывается двухгодичная школа. На торжество ждут самого уездного начальника. Ходят слухи, что Ибрай Алтынсарин тоже приедет. А заведующим школой, говорят утвердили Досмогула Токтабаева, - поделился он свежей новостью.

            - Дай-то бог, - отозвался отец. – Только в народе упорно поговаривают, что Саутбай прикарманил все средства, собранные для этой цели.

            - Саутбай маху не даст. Под школу он выдели свой собственный дом, а все, что было собрано с народа, взял себе в уплату за помещение, - пояснил Нургали.

            - Теперь-то уж ты определишь своего Испандиара в школу, - сказал Нуртаза.

            - Конечно, - подхватил Танатар. – Ведь Досмогул брат Досжана, а Досжан – ваш свойственник.

            - Он доводится сватом нашему Бейсену, - дополнил его Нургали.

            - Если Жамалетдин замолвит словечко, Испандиара примут без всяких проволочек, - снова сказал Нуртаза.

            Жамалетдин был сыном Бейсена. Он окончил оренбургскую учительскую школу и работал где-то педагогом.

            - Что ни говорите, а дело и впрямь задумано хорошее. Наших детей и обучать и кормить будут за казенный счет, - продолжал восхищаться Нургали.

            - Хорошее-то оно хорошее, да только ли наши дети попадут в ту школу, - вмешалась в разговор моя мать.

            - Вполне возможно. Что касается моего Испандиара, то школы ему, пожалуй, не видать: Саутбай с братом припомнят мне Аймтайжарык, - поддержал ее отец.

            В продолжение этого разговора я не помнил себя от волнения. То мне казалось, что меня обязательно примут в школу, и мне становилось радостно от этой мысли, то казалось, что я, сын бедняка, никогда не переступлю заветный порог, и тогда все вокруг мрачнело. Как бы то ни было, с этого вечера мысль о школе уже не покидала меня.

            …Однажды, когда я с товарищами гонял за аулом мяч, отец окликнул меня.         

            - Ступай, сынок, домой! – взволнованным голосом сказал отец, как только я подошел к нему. – Кажется нам суждено увидеть глазами то, о чем слышали наши уши: школа открывается. Глядишь, с божьей помощью, удастся тебя устроить, зрачок моих глаз.

            Мать стала обряжать меня. Ее руки были заняты делом, а губы не переставали шептать добрые напутствия. Отец, одетый, с нетерпением поджидал конца ее хлопот.

            - Поторапливайся, байбише! Не ровен час, опоздаем, - сказал он, когда его терпение иссякло.

            И вот мы подъехали к школе. Навстречу нам вышел Жамалетдин. Он поздоровался с отцом и спросил:

            - Сына надумал учить, аксакал?

            - Да, светик мой, пусть уму-разуму наберется. Уж ты похлопочи, - ответил отец.

            - Все будет сделано, Кэбеке. Прошу! – с этими словами он повел нас в школу.

            У ее дверей мы столкнулись с одетым по-городскому молодым джигитом, который держал в руке большую папку. Жамалетдин что-то сказал ему по-русски, после чего джигит вместе с нами вошел в школу. Как я узнал впоследствии, это и был Досмогул Токтобаев.

            Здесь Досмогул достал из папки, привлекшей мое внимание лист белой бумаги, записал на нем мое имя, возраст.

            - Вот и готово, - сказал он после этого моему отцу.

            Отец не понял. Он с явным недоумением посмотрел на Досмогула, потом перевел взгляд на меня, наконец, спросил:

            - Что готово? А мой сын?

            - Принят в школу, - улыбнулся Досмогул. – Занятия начнутся десятого декабря. Точно в этот день вы приведете сына.

            - Да будет твое потомство многочисленным! – с чувством произнес растроганный отец.

            - Спасибо, аксакал, за доброе пожелание,- и Досмогул распрощался с нами.

            Радостные, мы покинули школу. Но не успели отойти от нее и на десять шагов, как попались на глаза Саутбаю. Отец вежливо поздоровался с ним, но бай, вместо ответа на приветствие пренебрежительно кивнул в мою сторону и спросил, как спрашивают о неодушевленном предмете:

            - Что это такое?

            - Мой сын.

            - Сколько у тебя детей?

            - Семь сыновей, одна дочь.

            - Дает же господь, кому не следует, - возмутился бай. – Сколько ему лет?

            - Девять.

            - Значит, он может работать.

            - Мал он для работы.

            - Ничего не мал. В самой поре. Отдай сына мне.

            - Для чего он тебе понадобился?

            - Я пошлю его телят пасти.

            - А я собираюсь его в ученье отдать, - как можно спокойнее ответил отец баю.

            - Это его-то? – и снова бай с превеликим пренебрежением кивнул в мою сторону.

            - Именно его.

            - Э, Кубей, да ты, похоже, занемог, - откровенно расхохотался бай. – Разве здоровый человек пошлет сына учиться, если сын может работать? Скажи на милость, зачем твоему сыну грамота? Пошли-ка ты его пасти телят. Пусть потрудиться. Глядишь, заработает малую толику…

            Кажется, бай готов был разглагольствовать на эту тему без конца, но неожиданно он замолчал на полуслове, как человек, вспомнивший что-то необычное.

            - Постой, постой… Ведь это твой сын поскандалил с муллой? Не так ли? Который же из семи допустил такую вольность, а?

            - Вот этот, - не удержал улыбки отец.

            - И ты снова хочешь отдать его в ученье?

            - Да. В школу.

            - Воистину ты не здоров, - убежденно изрек бай.

            И столько издевки прозвучало в голосе бая, что я, забыв все на свете, сжав кулачонки, подступил к нему и звонко выкрикнул:

            - А ну повтори!

            - Это еще что такое? – оторопел бай.

            В следующее мгновение он нагнулся ко мне, но отец молча отвел его протянутую рук.

            - Ах, так! – задохнулся Саутбай. – Хорошо же… Помни… - и круто повернувшись, зашагал прочь.

            …В назначенный день мы с отцом снова появились у школы. Там уже было довольно много народа. Все в молчании слушали толстого рябого человека в длинной черной шинели, с белесыми глазами и отвислыми ушами. Это был Хамза Каржасов – переводчик и письмоводитель уездного начальника. Мы тоже стали внимательно слушать. Речь Каржасова мне не понравилась. По всему было видно, что она не пришлась по душе и моему отцу. По словам Каржасова выходило, что в школу должны быть допущены только дети таких родителей, которые всегда и во всем проявляют уважение к царскому престолу, дети влиятельных биев и баев. Остальные могли попасть в школу только при наличии свободных мест, только при отсутствии на них достойных кандидатов.

            В это время в дверях появилась грозная фигура волостного управителя Салмугамбета. Проходя мимо нас он приостановился и, обращаясь к отцу, процедил сквозь зубы:

            - Ты зачем здесь?

            - Сына в школу привел… Записан он у меня, - ответил отец.

            - На место твоего сына решено взять сына Олжабая. Возвращайся домой, тебе здесь нечего делать.

            - Что вы сказали? – ахнул отец.

            - Не понял? Повторить прикажешь? – прищурился Салмугамбет.

            -Я хочу знать, - отрывисто произнес отец, - по какому праву детей бедняков не допускают в школу.

            - Значит, есть такое право. Эта школа открыта только для детей имущих родителей. Ясно?

            - Как вы говорите? – послышалось сзади.

            - Видите ли, - заюлил волостной начальник при виде человека, задавшего этот вопрос. -  объясняю Кубею, что мы не можем принять его сына в школу из-за отсутствия мест…

            Очевидно, мой отец знал подошедшего. От так и кинулся к нему:

            - Светик, Ибрайжан, мой сын записан в школу. Его записал Досмогул и велел прийти девятого декабря. А сегодня волостной управитель заявляет, что моего сына вычеркнули из списка потому, что видите ли, «в школу принимаются только дети имущих родителей», - передразнил отце волостного.

            - Это утверждение неправильное. Школа предназначена для всех. Я бы даже сказал, что в первую очередь должны быть приняты дети бедноты, - ответил Ибрай Алтынсарин.

            Вокруг нас толпились слушатели. Подошел заведующий школой Досмогул.

            - Ибрай-ага, - обратился он к Алтынсарину. – Местное начальство по своему усмотрению распоряжается нашим списком. Управители повычеркивали неугодных и требуют, чтобы мы принимали только байских детей. Я пробовал возразить, говорил, что такого распоряжения не имею, а они мне заявляют, что, де мол, такого распоряжения может быть прежде и не было, а теперь оно есть. «Мы, - говорят они, - сами просмотрим список и утвердим его по своему усмотрению». Разберитесь, пожалуйста, в этом недоразумении и дайте твердое указание.

            Ибрай насупился. Лицо его помрачнело. Глаза вспыхнули.

            Тогда заговорил снова Салмугамбет, но на этот раз совсем иным тоном:

            - Э-э… стоит ли волноваться из-за двух мальчишек… Ведь из списка только двоих и вычеркнули… Сына Кубея да сына еще одного непутевого… Они все равно учится не будут. Мы их сегодня примем, а завтра они сбегут… Что за охота поносить при народе уважаемых начальников?

            Но Ибрай будто ничего не слышал. Помолчав немного, он через голову волостного обратился к Досмогулу:

            - Вы прекрасно знаете, что школа предназначена доя всех казахских детей, а не только для байских наследников. Ни уездные, ни волостные начальники не имеют права вычеркивать из списка кого бы то ни было. И запомните – без моего указания список не может быть изменен.

            - Почему вы забираете сына из школы? – повернулся Досмогул к моему отцу.

            - Кто сказал? – всполошился отец.

            - Волостной управитель.

            - Врет он. У меня одно желание – сына в школу определить.

            - Ты будешь учиться, мальчик? – наклонился ко мне Ибрай.

            - Буду.

            - Учись. Хорошенько учись, - сказал Ибрай и ласково провел ладонью по моему лбу.

            Так начался мой первый школьный день. Это было девятого декабря 1887 года.

                                                                                    Испандиар Кубеев