• Narrow screen resolution
  • Wide screen resolution
  • Auto width resolution
  • Increase font size
  • Decrease font size
  • Default font size
  • default color
  • red color
  • green color
KOSTANAY1879.RU | Костанай и костанайцы! | Портал о городе и жителях
Главная arrow Новости arrow Воспоминания полкового фельдшера

Воспоминания полкового фельдшера

Печать E-mail
Автор Administrator   
25.07.2013 г.

Воспоминания Бородунина Тимофея Яковлевича

 

            В 1905 году я работал по специальности в качестве фельдшера в 3-й участковой больнице в поселке Семиозерном, Кустанайского уезда. Туда к нам часто наезжал один из уездных чиновников, фамилию его запамятовал, который по убеждениям был социал-демократ. Узнав об этом, я познакомился с ним и всякий раз в дни своего приезда в Кустанай (больница находилась в ста верстах от города) стал заходить к нему на квартиру и получать от него социал-демократическую литературу. На мой вопрос, как он не боится иметь при себе столько литературы, он ответил: «Я имею право держать при себе по одному экземпляру любого издания, но имею больше, какую и уделяю вам».

            Бородунин Тимофей ЯковлевичВторая связь была у меня с товарищем Семеном Ужгиным, который лично вел переписку с членом государственной думы социал-демократом Головановым. Когда дума была распущена и Голованов был арестован – на выборском совещании, то вскоре у Ужгина был произведен обыск и он тоже был арестован и посажен в Кустанайскую тюрьму, а затем выслан на три года, кажись, в Турыханский край.

            Литературу я распространял среди крестьян поселка Семиозерного. Нас была группа в 5 человек: я, двое учителей и двое крестьян. Учителя Кучевасов П.П. и Бек-Мухамедов казах. Собирались мы в школе, которой заведовал Кучевасов, тайно и больше всего в ночное время, когда вся деревня уже спала. Я был распространителем брошюр, при чем не упускал ни одного случая, чтобы не выписать газету тому или иному крестьянину, а так как газеты тогда были недолговечны, то их пришлось до 17 штук под разными названиями. Часто ходил по крестьянам, которым выписывал газеты, чаще всего вечерами. Читал их им, и пояснял смысл той или иной статьи. Помню хорошо, как однажды, читал из украинской газеты статью под названием «Доглядач», где описывалось, как крестьяне и рабочие ходили в лес для собраний, а «доглядач» - урядник следил за ними. Статья им очень понравилась, и они просили почаще к ним заходить.

            Один из нашей основной группы был делегатом по выборам в государственную думу, фамилию забыл, но это ничего, ведь факты остаются фактами. А с другими случилось следующее: идя однажды к себе домой поздно ночью, на него напали несколько человек крестьян и избили его до потери сознания, - он кузнец. Когда избивали то приговаривали: «Вот тебе царя не надо, вот тебе бога нет, вот тебе попа не надо» и многое другое…

            На утро его жена пришла в больницу и просила меня прийти к ним, так как мужа ее избили ночью  и я ходил две недели. Леча его и перевязывая раны на голове и на теле. Раны были глубокие, нанесенные чем-то твердым и острым. А с тем, что был делегатом избран – следующее: в 1918 году, когда Кустанай был занят белыми, в Семиозерное пришла сотня казаков и кто-то донес им, что выше упоминаемый крестьянин был большевик, и был делегирован в Кустанай для выборов в Госдуму. Казаки вывели его и его жену и тут же у двора расстреляли обоих.

            Работа наша продолжалась все время до 1907 года, до наступления революции. Учителю Бекмухамедову было поручено вести агитацию и пропаганду среди казахов. Для чего у него было достаточно времени и места. Казахи в то время вели еще кочевую жизнь, переезжая с одного места на другое, что давало ему полную возможность вести работу не страшась так как бедноты среди казахов было больше, чем зажиточных, и то что бедное и середняцкое население казахов в большинстве кочевало отдельно от баев, кои всюду и везде захватывали самые лучшие пастбища, водопои,  луга. Имели тысячи лошадей и десятки тысяч  крупного рогатого скота, а беднота на оазисах маловодных и малотравных, в душе всегда ненавидела баев. Каникулярное же время тогда продолжалось с ранней весны и до поздней осени.

            А я потом перешел на работу, по обстоятельствам, от меня не зависящих, в переселенческую организацию, в частности в эпидемический отряд по борьбе с тифом. Пункт был расположен в поселке Мариинском, чисто немецком, а по окончании этой работы был назначен в Федоровскую переселенческую больницу. Там тоже, как в Семиозерном, была организована небольшая группа, это уже было в 1910 году, но вскоре я, по назначению врача больницы Сутягиной был переведен в Львовскую переселенческую больницу, где врачом был престарелый немец Эрлевен, который узнав, что я придерживаюсь большевистского духа – его выражение, во-первых, остальным фельдшерам запретил не только посещать меня, но даже не разговаривать со мной, не касающегося дела больницы, а во-вторых, написал в переселенческое управление, которое находилось в Оренбурге, чтобы меня от него убрали.

            После чего я был переведен в поселок Благовещенский Темирского уезда Уральской области. Тут же пришлось, что называется уйти в подполье, так как поселок был для меня новый, и люди совершенно незнакомые, а в добавок сельский писарь, из уволенных за какие-то проделки стражников, занимался всевозможными доносами.

            Февральские дни застали меня в Кустанае на военной службе в 246 пехотном полку в качестве аптечного медицинского фельдшера, при полковом лазарете.

            Еще при свержении царизма у нас уже шли тайные совещания по поводу свержения последнего, имея сведения с Петрограда о том, что происходило при дворе, а в первых числах февраля я на придирки одного из врачей – Филиппова, резко сказал: «Скоро придет конец, вашему издевательству над нашим братом», за что с места в карьер был отправлен в тюрьму на 10 суток строгого ареста, то есть на хлеб и воду и в одиночку, где не имелось ни койки и ни табурета. Помещение, в котором я был посажен, было подвальное, сырое и представляло из себя, ничто иное, как каземат, где мне раз в день приносили кружку воды и кусок черствого ржаного хлеба и это подавалось через отверстие в двери.

            По выходе из ареста, я был снят с работы аптечного фельдшера и отправлен в 16-ю роту. Рота эта носила название «штрафной», так как в нее отсылали всех, подвергавшихся тем или иным дисциплинарным взысканиям – из всех 15 рот, командиром которой был не безызвестный всем кустанайцам прапорщик Шмырев–Михайлов Степан Спиридонович из учителей Кустаная – впоследствии предатель.

            Товарища фельдшера мне, потом передали, что врач Филиппов добивался предания меня военному суду, но старший врач, предупреждая говорил: «Прошло то время, когда можно было отдавать под суд, кто кого хотел».

            В первые же дни после переворота врач Филиппов скрылся из Кустаная под каким-то предлогом и неизвестно куда. Имея достаточные сведения о событиях в Петрограде и на фронте, мы: прапорщик из студентов Селезнев, Огильви, я, Камаев и Авдеев – учителя и еще кто-то, составили маленькую прокламацию, начинающуюся такими словами: «Долой тирана царя, да здравствует революция и т.д.» Размножив ее маленькой разборной машинкой, я взял на себя ответственность распространить ее между всеми 16 ротами. По совершении переворота 27-28 февраля 1917 года, мы опять собрались в количестве 5-6 человек в здании бывшего магазина купца Тимина. Магазин пустовал, где после совещания решили организовать Военно-революционный комитет. Это было 5 марта 1917 года по старому стилю. Вечером 5 марта мы собрались в доме бывшего купца Архипова, где до этого был офицерский клуб, и где, впоследствии помещался дом Советов, и туда к нам стали стекаться в тот же вечер солдаты из всех рот, а также пришли четыре офицера прапорщики. Нельзя было сказать, что все это происходило так спокойно, нет. Мы переживали в эти часы, что с минуту на минуту нас всех или арестуют или расстреляют, ибо все офицерство находилось на своих местах по казармам. Но все, к нашему счастью, обошлось благополучно и с нами, разумеется, ничего не случилось.

            В эту же ночь нами были арестованы домашними арестами командир полка, полковник Геркулов, уездный начальник Кочергин. Послано было арестовать Кирбятьева, но он успел сбежать из города. Больше всего мы боялись учебной команды, начальником которой был прапорщик Шмырев-Михайлов. Причем всю ночь и пробыли в здании.

            Далее с каждым днем наш состав пополнялся новыми и новыми представителями от рот и прочих частей. Работа наша кипела, так на отдых удавалось урвать лишь 2-3 часа в сутки. Почти сразу нами был издан приказ об отзыве карательных казачьих отрядов, что были посланы на усмирение восставших отрядов казахов.

            В пределах Шолаксая, и кажется, Тургая. Туда был командирован член ВРК прапорщик Селезнев с двумя солдатами в виде делегатов.

            Вот что они рассказывали, когда вернулись. «Когда мы подъезжали к месту расположения казаков, нас, километра за три окружила их разведка из 6 человек. Мы объяснили им в чем дело и предъявили документы. Они, окружив нас со всех сторон, разрешили нам ехать в их штаб. Когда мы явились в штаб и также предъявили документы, то командный состав нам ничего не сказал. Просто прочитали документ и молчат. Мы предложили свое предложение о прекращение военных действий и возвращении отрядов в Кустанай. Нам разрешили зачесть наш приказ выстроившимся вокруг штаба в полной боевой готовности казакам. Стояла гробовая тишина. Никто не обмолвился ни одним словом. Нам предложили зайти обратно в штаб, где дали согласие вернуться, и нас оттуда под охраной небольшой группы казаков проводили за черту принимаемой зоны. Признаемся, что мы немножко струхнули, и думали, что нас если не на месте расстреляют, то прикончат на обратном пути. Но ничего не случилось. Казаки, оставив нас, сказали: «Езжайте». Сами поскакали обратно.

            В апреле, уже после стока весенних вод, казаки прибыли в город Кустанай и через день или два их отправили в Троицк. Эти пару дней тоже принесли нам много тревог. Так как казачье офицерство не додавало вида, что оно сочувствует перевороту.

            Затем ВРК был реорганизован. Были произведены выборы. После реорганизации я уже числился как делегированный от команды военных фельдшеров 246 полка. За время с 5 марта и по ноябрь 1917 года я был членом городского Совета комитета и членом уисполкома. В процессе этой работы мною был организован комитет солдаток, каковых насчитывалось до двух тысяч, а представлявший в то время эту организацию, был представителем одной из самых больших организаций. Я был избран секретарем этого комитета. Также состоял членом Совета солдатских, крестьянских и казахских депутатов, впоследствии  и присоединившихся рабочих. Причем, как первый состав оказался весьма неподходящим, с чем пришлось порядком побороться и добиться его реорганизации, введя в него более революционно настроенных людей.

            В июне месяце нами была организована из 30-40 человек так называемая группа самообороны. Город был разбит на участки и к каждому участку прикреплялось по несколько человек, которые, в случае чего, должны были немедленно являться на свои участки – посты для принятия тех или иных мер, потребных по обстоятельствам. В обязанность каждого входило, вербовать в свою группу новых товарищей. Было решено запастись каждому и оружием. Это мероприятие проводилось конспиративно и держалось в тайне от нее посвященных в эти группы или организацию. Так шла работа до ноября 1917 года. В ноябре по возрасту лет я был демобилизован, и уехал в поселок Денисовский, где еще до мобилизации работал в качестве фельдшера на Денисовском фельдшерском пункте и где жила моя семья – жена и дети.

 

Там я познакомился с одним из солдат гвардейцев, возвратившимся с фронта товарищем Коробовым. Он служил в гвардии в Санкт-Петербурге. Он тоже был большевик и мы с ним скоро сговорились и повели усиленную агитацию среди крестьян, но вскоре учли, что нам эту работу вдвоем вести будет трудно, если совсем невозможно. Поселок Денисовский преобладал кулачьем и всякими торгашами и решили организовать ячейку ВКП(б), назвав ее партией коммунистов, большевиков поселка Денисовского. Вскоре после этого я, по личным делам в город Кустанай, где пришлось в день своего выезда, быть свидетелем случившегося переворота. Насколько мне помнится, дело произошло так: был базарный день. На толчке был в чем-то уличен один из спекулянтов. Ему было предложено каким-то матросом, чтобы он следовал за ним, так как он арестован – в дом уисполкома. Последний не соглашался, но был все-таки увлекаемым. Вокруг быстро стала наростать толпа. Я стоял в метрах 20-30 от толпы. Далее арестованный матросом был уведен в уисполком. Выстрел поднял на ноги весь базар. Народ забегал, зашумел. Поднялась невообразимая суматоха: бежали, скакали кто куда попало. Причем часть толпы, следовавшая за арестованным, бросилась к народному дому и стали стучать и бить ногами в двери, так как последняя была заперта, после введения туда арестованного, требуя выпустить его.

            Часть бросилась к вооруженному складу, находившемуся тут же на базаре и оттеснив часового, стала разбивать дверь. Как только двери были разбиты, туда бросилась еще больше народу и начали разбирать винтовки, кто одну, а кто и две и патроны, а потом начали стрелять по окнам народного дома. Все кто были в доме, скрылись задним ходом через соседние двери. Многие с винтовками бросились бежать на станцию к железной дороге, зачем, неизвестно. В это время я и учитель Лепин Федор стояли около угла сада-парка, прилегающего к базару и, когда началась беспорядочная стрельба, мы зашли за угол. Среди бежавших к станции я заметил брата учителя, который был в винтовкой в руках и на бегу звал с собою и других. Я спросил учителя, а брат твой куда бежит. «А черт его знает чего ему надо» ответил он мне и добавил «Давай-ка скорее уедем, пока не пристрелили нас тут». В этой суматохе было много растаскано и увезено. Для восстановления порядка была вызвана местная команда, но и она была быстро взята в кольцо толпой и ничего не могла сделать, а лишь немного успела дать до не до конца разобрать винтовки. Через несколько часов я оставил город, так как возчик ни за что не хотел ночевать в городе.

 

По возвращении из Кустаная мы с Коробовым приступили к работе и, проведя несколько заседаний, постановили немедленно приступить к смене комитетов временного, Керенского, заменив Советами – сельсоветами. Для чего через несколько дней выставили свой список кандидатов, назначив одновременно и дату выборов. Это было уже начало апреля 1918 года. Наши собрания и заседания носили открытый характер и происходили они всегда в  базарные дни, когда большое скопление народа из других поселков, придавая им агитационный характер. Во-вторых, то, что мы никак не могли связаться ни с одной из партийных организаций, так как в Кустанае еще такой как партии тогда не существовало.

            Я писал и в Самару и в Саратов в партийные комитеты большевиков, но ниоткуда ответов не получали, следовало, работали, как умеем и как подсказывало время. От Кустаная тоже ничего не могли добиться. Кустанай сам вертелся, как белка в колесе. Всюду заседало кулачье и товарищу Таран, председателю уисполкома, едва удавалось сдерживать эту толпу. Твердой, самостоятельной организации, как у меня сложилось мнение, там не было. Судить так приходиться потому, что когда у нас в поселке Денисовском прошел крупный инцидент с кулачьем на почве ликвидации несколько быков и коров, закупленных для армии, которых мы постановили распределить среди бедняков, а кулачье требовало распродать их с молотка, то Таран не соизволил с нами согласиться и предложил продать. Раскупило за бесценок, конечно, кулачье, что придавало им больше духу идти против нас. Поэтому нами был даже делегирован в уисполком Коробов, но и он там ничего не добился. Нас там даже высмеяли, не то чтобы признать как ячейку ВКП(б). Это нас очень огорчило. Поэтому и дальше действовали как могли. По вопросу об уравнении земли между богатыми и бедными. Денисовское кулачье нас чуть не избило, а меня прямо хотели вытащить и избить, как главаря, но меня грудью защитил Прусаков, член ячейки. Вскоре к нам в Денисовский приезжал инструктор по маслоделию Гарклсов, он же член уисполкома. Был у нас на заседаниях и признал наши действия правильными, обещая обо всем сделать доклад в уисполком. Какая впоследствии последовало его участь, будет сказано дальше. Далее и тогда, когда нас так сказать разгромили и меня пристрелили, о чем тоже будет сказано ниже, несмотря на срочное наше сообщение что в Денисовке организовалась контрреволюционная группа, которая не только нам не дает работать по восстановлению Советской власти, но уже совершила покушение на одного из наших товарищей – Бородунина, то есть на меня, с просьбой оказать нам свое содействие мы, тем не менее, из Кустаная ничего не получили и, лишь только за несколько дней до занятия Кустаная были нами получена была бумажка с просьбой указать персональное фамилии контрреволюционеров, каковую пришлось прочитать и уничтожить.  

            Все это вместе взятое, оторванных нас ото всюду, предоставило нас собственному течению. Денисовская контрреволюционная, учтя все это, не дремала. Она открыто стала заявлять на сходе: Кияткин Семен и его сын Константин, что большевикам осталось жить всего лишь три недели. На следующем сходе было сказано, уже две недели и наконец, одна. При чем, после последним моим посещением сельсовета, когда меня предупредили, чтобы я уходил домой, я идя домой повстречался со своим домохозяином Иваном Карповым, торопливо, почти бежавшим в сельсовет, держа в левой руке револьвер, а правой заряжая его, когда поравнялись он, увидя меня, быстро сунул револьвер в карман, а мне сказал: «Почему ушли, пойдемте обратно». Я ничего ему не отвечая, пошел домой. И, действительно, через неделю после последнего их заявления, а именно того, как я прочитал в сельсовете, находившегося в доме Степана Добычина, манифест Карла Маркса и Фридриха Энгельса, на меня было совершенно покушение.  После чего я припомнил, как весь этот вечер за мной по пятам ходил Константин Кияткин и, как только я закончил чтение и стал собираться уходить, он куда-то исчез из сельсовета.

 

Только, что я вошел в свою квартиру, зажег лампу, сел за стол и начал читать газету, как вдруг в окно раздался выстрел. Это было на Пасху в 1918 году. Семья моя находилась в Кустанае. Дома я был один. Я почувствовал как будто меня чем-то обожгло. Помню, как от выстрела пошатнулась штора в окне, а нижнем стекле сияло отверстие. Я еще успел поговорить – за что же убили меня. Затем мелькнула мысль написать заметку, как это случилось, но когда хотел поднять правую руку, то рука не поднималась. Попробовал взять ее левой рукой, но в эту минуту потерял сознание. Пуля, прострелив левую челюсть, вышла с правой стороны немного выше плеча, ударилась о голанку, сделав в ней выемку, отлетела в противоположную сторону и упала возле стены второго окна. Сколько времени я находился в таком состоянии я не помню.

            Но вот я открываю глаза и вижу на столе стоит и горит лампа, что стояла передо мной. В комнате тишина, так как кроме меня никого не было. Смотрю на стол. Брошюра, которую я читал в сельсовете все закапана кровью. Дальше вижу, что рубашка, что на мне в крови. Поднимаю голову и чувствую, что сильную боль, и тут только начинаю припоминать, что в меня стреляли и все постепенно уясняю. Пытаюсь встать и пойти в другую комнату, для того, чтобы наложить себе повязки на раны, но сделав два-три шага, валюсь на пол. Сколько времени пролежал без сознания на полу не помню, но хорошо запомнил, что  когда я пришел в сознание, то лежал в луже крови. Все стараясь наложить себе повязку я вновь стал делать попытку пробраться в соседнюю комнату, где у меня имелся перевязочный материал. До двери уже добрался ползком, поднялся и дальше пошел, держась рукой за стену. Взял материал – марлю, вату, бинт и кое-как с трудом наложил повязку. Дальше таким же образом держась за стену, добрался до кухни. Причем стало жутко. В квартире я один. На окно взглянуть становится страшно, так как в нем зияет дыра. Всюду гробовая тишина. В голову лезет мысль, что вот-вот вновь в окно раздастся выстрел, заметя, что я еще жив. В кухне припадаю к ведру и пью воду, пью без конца холодную воду…

            Затем решаюсь вызвать к себе на помощь домохозяина Ивана Тимофеевича Карпова. Сначала стуком руки в стену, смежную со мной, как это делалось раньше, когда хотелось его позвать к себе не заходя к нему в дом на чашку чая, просто так и всегда он после двух-трех щелчков даже пальцем, являлся тут как тут. На этот раз стук рукой не дал никаких результатов. Карпов не отзывался, и, конечно, не являлся. Тогда я стал его вызывать стуком в ту же стену самоварной трубой, но и этот стук остался без результата. После этого я взял топор и обухом стал бить в стену, но и на этот стук ни Карпов, ни его жена не отозвалась. Далее стал думать, стоит ли мне его вообще вызывать – своего же убийцу, не лучше ли позвать кого-нибудь с улицы. Думая так о Карпове, и его определенно счел непосредственным участником в покушении на меня вместе с Кияткиным и прочими. После такого раздумья, я бросился с трудом к двери, стал бить топором в дверь с надеждой, что мой столь необыкновенный стук и на такую позу, кто-либо с улицы подойдет.

            Во время этого я вновь потерял сознание, упал, ударившись плечом о камень порога сильно зашиб плечо и тут сколько времени я пролежал без сознания, сказать не могу, но когда я очнулся, то сильно дрожал от холода. Я был в одной рубашке, а сени холодные, на дворе еще лежал снег. Затем, собравшись с новыми силами, начал снова бить в дверь и только после этого иступленного моего стука, домохозяин Иван Карпов соизволил выйти из дома и отозвался на мой стук. «Что случилось и что нужно?» Я предложил ему зайти ко мне и посмотреть, что случилось, но он отказался, сказав «боюсь». Тогда я попросил его сходить за председателем комитета Чухвачевым. Весь этот разговор велся чрез закрытую сенную дверь. Он мою последнюю просьбу исполнил, но очень долго продолжалось это, когда всей ходьбы до Чухвачева 5-10 минут. Наконец, явился председатель к-ва Чухвачев, секретарь к-ва, в сопровождении Карпова и Добычина. На заданный мне вопрос председателем Чухвачевым «Кто мог в Вас стрелять». «Константин Кияткин» был мой ответ. Но, несмотря на это, Чухвачев, однако ничего не предпринял. Вдруг раздался набат. После чего набежала толпа. Между которых, были все члены ячейки. Составили какой-то протокол. Дали его подписать мне и ушли. Копии мне никакой не дали. Вскоре по селу стали циркулировать слухи, не покончив на этом со мной денисовская группа контрреволюционеров во главе с Семеном Кияткиным (он сам из Кустаная, но в Денисовке имел вальцевую мельницу). Иваном Карповым, Александром Перепелкиным и другими сообщниками, решили расправиться со мной самосудом, для чего хотели вызвать меня в сельсовет и там покончил со мной. Об этом узнал Тимофей Игнатьевич Сергеев, и предупредил меня через жену, а ночью вывез меня через село в бричке, заваленной сеном и, действительно, утром на мою квартиру явились Иван Карпов, торговец Ефим Задонский и еще кто-то и стали спрашивать – «Где Тимофей Яковлевич, нам его нужно». Жена сказала, что его нет дома. Ушли обратно в сельсовет и снова приходили еще два раза.

            Порывались даже сделать обыск в квартире, думая, что я спрятался и не выхожу. Но жена уверяла их, что мужа нет, он уехал в Львовскую больницу по каким-то делам. Убедившись в том, что меня действительно нет, решили вызвать в сельсовет Сергеева, как заподозренного в том, что иначе как только он его спрятал, так как многие видели, как он чуть свет зачем-то выехал из поселка, а после вскоре вернулся обратно. Предложили ему указать мое место нахождения. Он сказал им что ничего не знает обо мне. Тогда Семен Кияткин несколько раз порывался броситься на него с ножом, со словами «Врешь ты все, знаешь где он». Решили вызвать Якова Токмакова, члена ячейки, от которого требовали указать, где я нахожусь, так как вчера свидетели видели его со мной. Но и от него ничего не добились. Токмаков, видя свою неминуемую смерть, выхватил из кармана бомбу и крикнул, все равно и вам не спастись и хотел ее бросить, но в это время произошла невообразимая суматоха и давка – все бросились к двери, чтобы выбежать во двор из помещения, а вместе с ними выбежал и Токмаков, и незаметно ушел домой. И таким образом спасся от неминуемой гибели от разъярённой толпы. Долго еще она шумела в сельсовете, но никого больше не вызывали, а так как за мной была установлена слежка, то мне пришлось в эту ночь в 12 часов переодевшись в женское платье, пройти к Сергееву. Пройдя две улицы и держась в тени, нам встретились два парня, которые вели разговор следующего содержания: «Жена тихонько сказала мне: слышишь, что говорят о тебе. Слышу», - ответил я. Простившись с женой, я остался у Сергеева, а жена пошла домой.

 

Выехав из поселка, благодаря Сергееву, я направился в Кустанай, сам не зная зачем. В довершение ко всему этому, еще зачем-то пошел на крестьянский съезд, где и был 15 июля арестован. Арест происходил при следующих обстоятельствах.

            В здании съезда я встретился с А.Перепелкиным, непосредственным участником покушения на меня. Он даже задал мне вопрос: «А разве вы в городе находитесь?» «Да» - ответил я. А потом в здании его уже не оказалось, он куда-то исчез. А минут через 10-15 пришел прапорщик Козмокуло. В это время происходило голосование кто за мобилизацию и кто за добровольную армию. Большинство голосов было за добровольную армию. Прапорщик Шмырев-Михайлов, стоявший впереди меня крикнул: «Позор русским». К нему подошел прапорщик Козмопуло и стал возражать ему похвалу столь патриотический дух. Затем они стали о чем-то совещаться. Потом я услышал, как Козмопуло передал ему, что будто бы сейчас получена телеграмма о том, что в Троицк едут иностранные войска и уже приготовлены квартиры, на которыми развиваются иностранные флаги и тут же я заметил как он пристально стал всматриваться в меня. А потом проходя мимо меня прапорщик Сиднев спросил меня: «Вы Бородулин». Я ответил ему и после этого отошел в сторону. Он был учителем в 15 верстах от Денисовки и меня знал, конечно хорошо. Так как поселок Петровский входил в мой район по обслуживанию. А затем они все сразу ушли. Минут через пять не больше ко мне подошел солдат и зовет меня выйти во двор по какому-то делу. Там прапорщик Козмопуло и еще трое окружили меня и предложили мне следовать с ними в клуб, где помещалась целая рота. Оттуда меня доставили в комендатуру, а потом в тюрьму.

 

Первую ночь я провел в камере с уголовниками. Затем был переведен в камеру политических. Через несколько дней я был вызван в следственную комиссию. Допрос мне был короткий. Федорович – председкомиссии, показывая мне список членов нашей ячейки, где стояла моя подпись, как секретаря ячейки, спросил меня – моя это подпись. «Моя», ответил я. Список этот был Кияткиным и другими после выборов снят и припрятан, а потом доставлен в Кустанай белыми. Далее он что-то начал писать, а в это время один из членов комиссии, Кустанайский торговец Червяков спросил меня: «Был я почтальоном в Кустанае». «Был» ответил я. Затем Голбин (Кузнец) спросил что-то тоже вроде Червякова, а прапорщик Мартынюк, иронически улыбаясь говорил, что мы отобрали у денисовских богачей быков, лошадей, кабанов и многие другие. Я ему заметил, что ни у кого и ничего мы не отбирали. Тут же сидел учитель Лебедев, который хорошо знал меня, при чем он все время молчал. Деревянко и еще кто-то, Федорович спросил меня не знаком ли я с Певневым – это был не то начальник милиции, не то просто стражник при пос. Денисовском. Что я на это ответил запамятовал. За тем меня выставили за дверь, а через несколько минут объявили, что я задерживаюсь в порядке охраны, на 3 месяца. В комиссии мне припоминается еще был и крестьянский начальник Назаров. После всего этого я под конвоем казака, был отведен обратно в тюрьму. В камере этой находились: прапорщик Селезнев, фельдшер Котелов, Цыганков, И. К., Попов Карл, Иваненко, Голубых, Сесин, Алехин, Васильев, Рогалев и целый ряд других фамилии которых запомнил. Вскоре к нам привели Романова, бывшего редактора газеты. Председателя уисполкома Тарана, Кучавского, Касимова и еще многие фамилии тоже запомнил. Потом нас отсюда перевели в так называемую белую тюрьму, что находилась за городом. Туда нам был пригнан из поселка Борового товарищ Виенко с цепями на руках. Первые дни его держали в одиночке, а потом впустили к нам, сняв цепи. У него вся спина была иссечена плетьми. И так чуть ли не каждый день к нам сюда пригоняли все новых и новых товарищей. Камера наша и вообще вся тюрьма была переполнена до отказа. Спали на нарах и под нарами. Кормили скверно. Все те, кому приносилась пища из дома тюремную бурду совсем не ели. Через дней десяток отсюда была большая партия отправлена в троицкие лагеря, как нам передали. Нас же около 60 человек оставили здесь. Потом нас вновь перевели в старую тюрьму, что на набережной. Здесь над нами был учинен самый строгий надзор. Часто обыскивали нас как только садилось солнце, приказывали ложиться спать и не разговаривать. В окна в это время много раз заглядывали. Жили же мы в тюрьме между собой дружно. Всякое уныние гнали прочь от себя, не теряя надежды на победу. Во время дождей я всегда, раздевшись до наг принимал душ, становясь под водостойную трубу… Товарищ Голубых часто развлекал собачьим лаем из под нар, где помещался и спал. В общем держали себя бодро, несмотря на то, что всем нам грозил расстрел.

В передаваемых нам съестных продуктах мы часто находили записки, в которых писалось что происходило в городе. Свидания давали очень редко. У меня за все время было одно с женой и одно с Ив. Евд. Никифоровым и шурином – братом жены, благодаря того , что старший надзиратель Галецкий хорошо был знаком с моими родителями и знал меня. Мне часто удавалось заходить в тюремную канцелярию и кое-что слышать и узнавать. Однажды я стащил приказ, подписанный генералом Гришиным-Алмазовым. В нем писалось о мобилизации и расстреле на месте всех тех, кои осмелятся не подчиняться ему. В начале августа распространился слух, что в Кустанай прибыл карательный отряд генерала Анненкова. С этого момента над нами еще больше усилился надзор. Караул был вооружен ч. к. с ног до головы, не в пример тому что было до сих пор. Мы чувствовали, что за стенами тюрьмы что-то творится не доброе. Все ждали грозы. И это гроза наконец грянула. Числа так 7 – 8 августа к нам в тюрьму действительно явился начальник карательного отряда капитан Сургуцкий с адъютантом Тупицыным, отрядом казаков в соображении штабного офицера, фамилии не помню. Сергуцкий зашел к нам в камеру, конечно, вооруженный, при кинжале, за который он часто почему то хватался правой рукой и все придирался к товарищу Селезневу, ругал его «сволочью» и тому подобными ругательствами. «Эх, ты офицер, а сделался большевиком», говорил он; Поиздевавшись вдосталь, он вынул список и стал нас по одиночке выкликивать по фамилиям. Я стоял близко от него и взглянул в список и заметил, что против моей фамилии стоял красный крестик. Вызывал по списку, говорил забирайте свои вещи и выходите из камеры во двор тюрьмы. Таким порядком он вызвал 37 человек. На дворе нас построили, по два человека в ряд. Сергуцкий похвастался здесь тем, насколько его ребята послушны и исполнительны и, в доказательство чего, приказал одному из казаков дать кому-либо. Казак ударил со всего размаха по лицу товарища Алехина. Среди нас раздался ропот, а Сергуцкий иронически стал, как будто бы извиняться. По всему было видно, что мы были ваданы в его полное распоряжение, так как все остальные уехали. За тем нас построили по четыре человека и погнали на ст. ж. д. Кустанай.

День был ветрено-пыльный. На станции нас разбили на две группы и разместили в двух скотских вагонах. Не прошло 20 – 30 минут, как к нам влезли в вагон казаки и стали просить денег на арбузы. Я дал керенку в 20 рублей. Другие тоже давали. Ночью часов в 10 – 11 к нам в вагон вошли два казака и стали отбирать у нас подушки, одеяла, плащи и прочие вещи, что им нравилось. Позднее еще раз приходили и проделали то же самое. Просили так же не один раз денег. Получали и уходили. Все то, что нам приносилось матерями, женами, родственниками они принимали, а нам не передавали. Мы всячески старались, при случае, показать знаками чтобы нам ничего не приносили т. к.  все равно ничего не получим. Вот что впоследствии рассказывала моя жена, когда она узнала, что нас угнали из тюрьмы на ст. ж. д. Кустанай, то собралась и поехала туда, захватив с собой белья, провизии и денег. Когда приехала, то там уже было много народу: жены, дети, отцы и матери угнанных, но к вагонам из нас никого не допускали. По перрону ходил какой то офицер и говорил, кто чего принес, то пусть передает ему. Он держал в руках блокнот, в который скорее всего для вида, записывал кому что передается. Жена передала ему белье, провизию и хотела передать и деньги, но ей кто то шепнул на ухо «Напрасно ничего не передадут», и она от передачи денег воздержалась. Затем у нее завязался между этим офицером разговор, окончившийся тем, кто она его и всех остальных обозвала подлецами-мерзавцами, продолжая говорить, что скоро придет конец всем вам сволочам и сама тут же упала на панель в обмороке. Офицер стал звать казаков, чтобы ее забрали и арестовали. Но в это время ее сестра Клавдия Никифоровна – учительница, при помощи других женщин, унесли ее с перрона на другую сторону станции, она уехала домой.

 

Поздно вечером – не то 8 не то 9 августа – из нашего вагона были вызваны к начальнику отряда тов. Гаркалиев, Котелев и я и один из второго вагона, как потом выяснилось, Мациевич, красноармеец, кажись, доброволец. У всех нас отобрали деньги – Николаевские: у тов. Гаркалиева не то 1000 руб., не то 700 руб., у Котелова 400 руб. и у меня 37 рублей. Отбирание денег происходило при следующих обстоятельствах: когда я в сопротивлении конвоира-казака был подведен к вагону начальника отряда, то его адъютантом Тупициным было мне предложено войти в вагон и встать в конце отделения ближе к концу, конвоир остался у вагона, сам же он становился в проходе между двух отделений, держа в руках браунинг. Стоял он так, что ему было видно и тех, кто находился во втором отделении. Пишу об этом потому, что оттуда он получил какие-то распоряжения. Затем он обращаясь ко мне и держа в руках какую то бумажку, говорил: «Да, вы арестованы по доносу, я это знаю». Потом еще что то говорил, а в заключении сказал: «Давайте ваши деньги». Я отдал, вернее положил на лавку вагона 37 рублей николаевских. Керенских он не требовал. После чего он стал успокаивать меня в том, что я буду доставлен в Челябинск, и там досидя до трех месяцев буду выпущен, с другими добавил, он, мы расправимся по другому. Сознание же твердило, что нас всех прикончат. И, действительно, в ночь с 9 на 10 августа нас еще раз обобрали одеждой и прочими вещами, а в первом часу меня, Котелова и Гарклава вызвали из вагона. При этом один из казаков сказал: «собирайтесь пойдете в город домой», но мы ему конечно, не поверили, хотя и ничего не сказали. Уходя, из вагона я отдал остающимся т. т. булку хлеба, давая понять им, что мы идем на расстрел и нам уже больше не придется кушать. Так ли поняли оставшиеся т. т. сказать не могу. Следуя за казаком по панели, я нарочно свернул вправо в сторону города, но казак быстро перегородил мне дорогу, направляя меня к пустому вагону. Я заметил ему: «вы сказали, чтобы мы собирались в город домой». Он ничего не ответил, а указал на вагон. Значит, конец подумал я. В вагоне оказалось еще два человека, но кто они, разглядеть в темноте было невозможно. При разговоре же выяснили, что один из них был красногвардеец Мацевич, а другой мальчик лет 14 – 16 – сын крендельщика Титова, отец которого остался в тюрьме. Его минут через 5 или 10 отпустили домой, а мы остались и нас заперли. После небольшого промежутка времени поезд тронулся. В вагоне было темно и холодно.

Мы с товарищем Котеловым залезли в угол под нары и плотно прижались друг к другу, улеглись, и я, даже угревшись заснул и при этом увидел сон такого содержания: видел женщину в адамовом  костюме. В моей жизни подобные сны мне предвещали какое то благополучие или успех. От сильного толчка вагона я очнулся и припоминая сон усмехнулся, подумав, какое же тут может быть благополучие, когда через какие то два часа нас уже не будет в живых. В это время остановился поезд. Двери нашего вагона с грохотом и шумом растворились и к нам влезли еще три казака. Зажгли свечу и приказали нам, чтобы мы раздевались, оставшись лишь в нижнем белье – рубашках и кальсонах. Когда мы разделись, то казаки наперебой хватали наши вещи и забирали их к себе. Так у товарища Гарклава взят был портмоне с цепочкой, прикрепленный к брюкам. Товарищ Котелов сам вынул и отдал одному из них трехрублевку, а далее как только он снял куртку, кажись на меху, то сейчас же схватил ее один из них и напялил на себя. Затем между ними зашел спор из-за наших вещей. «Ты уж получил» - сказал старший и предложил ссору прекратить. Каждому из нас было сказано сложить вещи в кучки, что мы и исполнили, сложив каждый свои вещи отдельно. Между нами не произошло ни одного разговора. Все исполнили молча. Мы только смотрели друг другу в глаза. Мертвенная бледность у всех на лицах сковала нас и мы, видя неминуемую смерть, ничего не могли предпринять, нам ясно было видно, что при малейшем нашем движении, мы будем изрублены в куски. В голове стояла мысль – умереть без казни, т. к. когда в начале мы нерешительно брались за одевание, то один из них схватился за эфес сабли, но старший окриком «ну» и знаком, сделанным глазами, заставил его этот маневр отменить. Когда мы были готовы, то с противоположной стороны открылись двери. Первым пошел к открытой двери Мацевич и он был сведен по сходням и поставлен на край вырытой могилы. Вторым пошел ф-р Кателов, но около двери остановлен, а за ним последовал я, за мной уже Гарклав. Котелов заслонил собою полуоткрытую дверь вагона, я стоял сзади его и смотрел, как нам дорывали могилу, всего в 2 – 3 от полотна ж.д. яма готова. Котелов спустился из вагона, а за ним и я. Палач Тупицын взял товарища Котелова за правую руку, повел к могиле и поставил рядом с Мацевичем лицом к могиле. Затем пошел за мной, но я в это время пошел сам.

Помню хорошо, как холодный воздух обдал меня и холодная дрожь пробежала по всему телу, как только я спустился на землю в одних носках. С правой стороны был поставлен товарищ Гарклав. У меня, а может и остальных, мелькнула мысль, как бы дать знать остальным нашим товарищам о своей участи, но все как-то сковывалось. Затем повернул голову назад и увидел два – не то реалистов из детей кустанайских купцов, державших винтовки на изготове. Стоял еще полумрак. При чем видел, хотя смутно, по случаю мрака так же, как остальные стояли возле вагонов, кто с лопатой, а кто с винтовкой. Сургуцкий, как мне показалось, стоял у своего вагона на ступеньках – у него был вагон классный. Тупицын же, расставивши нас, готовился к подаче команды. Окончив свой последний обзор, я тоже стал лицом к могиле и стал смотреть вдаль на чуть зардевшую зарю. Все стало тихо. Все стояли спокойно. Никто не проронил ни одного слова. Только палачи суетились вокруг нас. Сзади послышались близкие шаги, а затем щелканье затворов. Я все смотрел вдаль. С молниеносной быстротой летела одна мысль за другой: о летах своей жизни с самого своего детства и до последнего момента, о старушке матери, жене и детях. Что-то будет с ними, когда меня не будет, и как жаль, что не пришлось увидеть того, за что мы так долго боролись. Еще секунда и все покроется мраком: «Пли», почувствовал, как будто бы чем-то меня обожгло правый висок. Слышу, сыпется на меня земля, земля. Прихожу в чувство и начинаю осознавать, что я еще жив. Скоро стало мне душно, я почти задыхаюсь. Делаю попытки понемногу поднимать голову. После чего в образовавшейся щели земли – она была комками, воздух со свистом проникал ко мне, и мне становилось легче и, затем, как станет снова душно, снова поднимал голову и делал так до тех пор, пока не прекратили засыпать. Но вот послышался какой-то говор, а затем шаги, а вслед за этим стали раздаваться один за другим выстрелы. Этот выстрел должен быть по мне. Слышу снова стали засыпать, но скоро прекратили. Чувствую, что я живой. Припомнив то, что когда нас зарывали, то они очень торопились, из этого я заключил, что поезд должен уйти и стал осторожно подниматься и осматриваться. Поезда уже не было. Я вылез из могилы, сел на ее край и кругом осмотрелся. Нигде никого. Одно полотно железной дороги. Затем отрыл и ощупал руку товарища Котелова. Он лежал вниз лицом. Мертв. Потрогал голову товарищи Гарклава. Тоже. Встал, сказал: «Прощайте», сам быстро, быстро побежал от могилы в сторону от железной дороги.

Мне стало душно. Невольно слезы полились из глаз. Шел я по направлению в сторону степи в одной рубашке и кальсонах. Вдруг почувствовал боль в ноге, нагнулся и увидел, что кальсоны на правой ноге чуть пониже колена и до низу в крови. Остановился. Оказалось, что достреливания я был ранен в ногу, чуть пониже колена и в мякоть. Оторвав пальца на три от края рубашки, тряпку в виде бинта, я перевязал рану. Иду дальше. Перейдя дорогу, я пошел в подсолнухи и сел отдыхать. Слышу по дороге, по направлению к городу кто-то едет на бричке, должно быть на базар. И действительно, бричка была с сеном. Подумал: разве выйти и попроситься свести меня в город. А ну-ка это едет какой либо кулак, он меня и привезет прямо в милицию. Ведь сено такими бричками возят только кулаки, которые сейчас ловят и продают нас большевиков. Передумав все это, я решил пока никому не показываться и иду, иду дальше. Заря все сильней и сильней разгоралась. Смотрю, приблизительно в полторы версты виднеется какая-то копна или вроде небольшого стожка. Иду к ней. Оказался небольшой омет прошлогодней соломы. Присел возле ней и осмотрелся кругом. В полторы версты или больше виднелась будка ж. д., а вдали какая-то церковь, вернее колокольня. Я подумал, что это поселок Рязановский. Долго размышлял, как быть и куда идти в таком виде. Решил пробыть здесь до вечера. Для чего и прорыл под ометом место и улегся, замаскировав себя соломой. Тут я согрелся и заснул. В голове все время стоял кошмар, пережитого – во рту и в горле сухость. Только после того как я поспал, стало легче. Как только смеркалось, я встал и пошел по направлению виденной колокольни, но пройдя пять или шесть верст, вышел на ковыльную степь. Я заблудился. Пошел обратно тем же следом и, наконец, к утру пришел в поселок Рязановский. Решил постучаться в какую-либо крайнюю избу и попроситься обогреться т. к. ночь была холодная, и я  чуть не голый и без головного убора, кепка осталась в могиле.

 

Стал стучаться в дверь. На мой стук вышел человек в солдатской гимнастерке. Я спросил его «Вы солдат?». «Да», - ответил он. «Так вот в чем дело, у меня к вам просьба – сказал я.  – Меня обидели казаки, пустите меня обогреться». Солдат стоял в нерешительности, думая что мне ответить. В эти минуту вышел старик, от которого сильно пахло самогоном. Стал спрашивать, что тут такое и что я за человек. Я попросил солдата подать мне кружку воды, так как в горле совсем пересохло, а губы просто запеклись. Выпитая кружка мне показалась какой-то горькой. Старик ни за что не соглашался впустить меня в избу и даже хотел позвать соседей для того, чтобы отправить меня в управу или комитет. Я сказал, что отец никуда меня отправлять не нужно, я сам уйду. Может дадите какую-нибудь одежду, видите в чем я нахожусь. Уходите, у нас ничего нет, ответил старик. Я попросил еще кружку воды. Выпил и поблагодарил и пошел от хаты дальше. Шел я не в управу или в комитет, а к человеку, который бы меня принял и не выдал. Но где найти такого человека. Вот в чем дело. Мне пришлось идти улицей уже при свете луны вплоть до площади, отсюда я свернул снова в улицу и пошел дальше сам не сознавая куда и кому. Вижу небольшую землянку и подхожу к ней. Думаю, дай зайду, может в этой бедной землянке я найду такого человека, который приютит меня, обогреет и не выдаст. Стучусь в дверь. Выходит пожилая женщина. Спрашиваю: «Муж дома?» «Нет, - сказала она, - а на что он нужен?». Да вот говорю, хотел бы у вас обогреться. «Да вы кто такой?» – спрашивает она, осматривая меня с ног до головы, остановив свой взгляд на окровавленных кальсонах, как видно перепугалась. Если бы вы пустили меня погреться, я бы вам рассказал кто я, а тут на дворе не стоит об этом говорить. А вот что, лучше дайте мне воды напиться. Она тогда взяла ведро, достала из колодца воды и подала мне. Напившись воды, я тут только вспомнил про мать Цыганкова И.К. бывшего со мной в вагоне и спросил женщину, где она живет. «Вон на той улице» - указала она рукой. Я, поблагодарил ее, пошел по указанному направлению. «Да, скажите же, кто вы такой?» - еще раз спросила она меня вслед. «Узнаете потом», - ответил я.

Идя по указанному направлению, я увидел в сенях небогатой землянки огонек, где и решил спросить, где живет Цыганкова.

На мой вопрос вышел молодой парень и указал на хату матери Цыганкова. Я направился туда. Слышу сзади, кто-то спрашивает меня кто я такой. Я ничего не ответил. Постучал в дверь. Вышла старуха. «Вы мать Цыганкова?» «Я» - ответила она. «Ну так идемте в избу, я вам кое-что расскажу о себе и о вашем сыне Исае Калистратовиче». На лице старухи появился испуг. Вошел в хату. Выпил кружку воды. Немного успокоился и начал свой рассказ, добавив, что ваш сын остался еще в вагоне.

            В хату кто-то постучался. Мать Цыганкова вышла в сени и впустила двоих ребят. Это были те, к которым я стучался. Они узнав в чем дело, стали меня успокаивать, чтобы я их не боялся. Пообещали даже этой же ночью свести в город, так как собираются ехать в город на мельницу. Они были новобранцами. Но уехать с ними все-таки не пришлось. Они уехали одни. По догадкам, они все-таки побоялись. Сюда ночью приходила жена Цыганкова со своим свекром по фамилии Олейник, расспросить и узнать об участи своего мужа. Здесь пришлось побыть до обеда. Еще до рассвета я был отведен в сарай во дворе, точнее в амбар, куда мне мать Цыганкова принесла завтрак, а потом и обед. Угостили даже чашкой самогона. В обед ко мне пришли два брата Цыганкова. Одного звали Данилом. Старший из них, почему то усомнился в моих показаниях. Лично они меня не знали, и предложили мне тотчас же покинуть дом, или они сведут меня в управу или в комитет. Я согласился уйти. На этом настаивала и мать Цыганкова. Она куда то потом сбегала и принесла мне экипировку: рваную свитку, дырявые штаны и такую же шапку и чулки, снабдив меня на дорогу полкараваем хлеба, предложила взять в руку палку. Затем, проводив меня задами во двор, показала мне рукой куда мне идти и сказала: «Иди с богом». Сказав ей спасибо, пошел. Пришлось пройти околками до половины поселка и тогда только выйти на дорогу, идущую в Кустанай. Чтобы сделать себя неузнаваемым, я припудрил лицо пылью. Пройдя верст пять, я в встретился с теми ребятами, которые обещали меня ночью свести в город. Они первые меня опознали, остановили лошадей, подозвали к себе.

Я подошел к ним. Поговорили немного, потом я попросил их, чтобы они никому обо мне не говорили. Они пообещали, и поехали дальше. Дорогую меня страшно мучила жажда, все время хотелось пить воду. Люди молотили хлеб, но подойти к ним я не решался. Вот встретился пастух овец. Я с его разрешения выпил всю воду из бутылки. Трогаюсь дальше. Встречаются люди весело разговаривают между собой. Проезжают мимо, не обращают внимания на меня. Идет навстречу молодая парочка: играют, толкают друг друга под бока. Гоняются друг за другом, и мне кажется, что все это не на яву, а какой то сон и я на все это смотрю совсем с другого света, - с какой-то высоты, откуда мне все ясно слышно и видно и мне не вериться, что это действительно происходит. Кругом весело разговаривают, шумят, смеются и на их лицах не видно никакой печали. А я! Сердце сдавило. Стало душно. Отхожу в сторону от дороги. Валюсь на траву при граде полившихся слез. Немного успокоившись, иду дальше. Дорога шла прямо на улицу Пушкина, на какой живет моя семья – жена и дети. Дня же еще много, идти в город еще днем идти не решаюсь. Свернув в сторону, пошел прямо выгоном без дороги. Кололо сильно ноги, так как на ногах были старенькие дырявые чулки. Дошел до кладбища, посидел немного. Пошел дальше небольшой дорожкой, что идет мимо городской больницы.

Вхожу в город и вижу, что у колодца стоят женщины и достают воду. Я попросил напиться. Попутно было, зашел к одному из своих знакомых, к Укробину, но квартира оказалась на замке. Следую дальше. Вижу, что меня не узнают даже знакомые. Меня это ободряет. Наконец, вхожу во двор совей сестры М.Я.Давыдовой, Октябрьская 91. На крыльце сидела девочка лет 10-12. Спрашиваю о сестре, отвечает, что тети нет дома, а бабушка в бане. Прохожу прямо к бане, более никого не встречая. Слышу, что там кто-то есть. Стучусь в дверь. По голосу, узнаю свою мать – старушку лет 80. Успокаиваю ее через дверь, чтобы она не пугалась моего прихода.

            Затем я вошел в баню и даже помылся. В это время мать принесла туда покушать: арбуз, дыню и хлеб. Арбуз и дыню я охотно покушал, а хлеб не смог, он мне показался горьким. Затем ко мне приходило несколько человек – родственников, между прочим и Иван Евдокимович Никифоров, Шурин учитель, за которым я сам посылал. С ним совещались, куда мне деваться. От меня он пошел к Слесареву, тоже учителю, посоветоваться. Вот что впоследствии мне писал товарищ Слесарев: «Твердо помню, как вчерашний случай, встанет факт твоего выхода из могилы после того, как тебя расстреляли колчаковцы и свалили в общую яму вместе с другими расстрелянными. Иван Евдокимович в день твоего прихода, пришел ко мне за советом, куда девать тебя. И мы с ним решили отправить тебя в деревню или аул под другой фамилией, в качестве учителя. Вскоре после того, как ты скрылся, приходил ко мне и сам Цыганков и рассказывал подробности твоего расстрела, как ты выбрался из могилы, как пришел в деревню и спрятался в доме его матери. Такой ужас, какой пришлось тебе испытать, не всякий бы перенес…

Этот факт нужно сохранить для истории революционного движения в Кустанае, что нами потом и было сделано. Достав из архива давно умершего учителя Ивана Егоровича Лапаева (метрики и свидетельство)».

Этой же ночью я перешел к жене на квартиру, сохряняясь на заднем дворе в сарае, заложенным хворостом, где пробы двое суток, собираясь выехать куда-либо в уезд. На третий день распространился слух о расстреле четырех человек и о том, что один из них, четвертый был фельдшер Бородулин и он же убежал из под расстрела и спасся. Слух этот распространился по всему городу. Жену знакомые предупреждали, что если это верно, то пусть он дальше скрывается как можно подальше от дома. После чего я тотчас же покинул город, переодевшись в женское платье, идя между двух женщин, так как это было в разгар дня. Выйдя за город, и сняв женское платье, пошел по направлению к поселку Ломоносовский. Не дойдя в этот день, я ночь провел в сене у дороги.

Затем двое суток провел в Ломоносовском в доме Ярлыкина – куда на другой день меня отсюда отвезла учительница Никифорова Кл. Ед. Оттуда я отбыл к брату в поселок Карагалинский. Там прожил две недели у него на бахчах, и отбыл в поселок Назаровский к другу детства Грушкову Григорию Дмитриевичу, тоже учителю. У него я прожил около полутора месяцев, то есть до тех пор, пока он не привез из города назначение учителем в Муктыкульскую начальную школу, того же поселка Шевченковской волости. Назначение это от 2 ноября 1918 года за №3222 за подписью и.д. зав. отд. по начальному образованию Ив. Никифорова, за подписью члена управы Омарова. Все эти документы и по сей день хранятся у меня.

 

Уезжая от товарища Грушкова на место своего назначения, меня более всего тревожила мысль о том, как бы кто меня не опознал в вышеназванном поселке. Для большей неузнаваемости я обрился наголово, обрив бороду, усы и голову. Наконец, приехал в школу. Открыл и приступил к занятиям. Вижу, что меня никто не узнает, успокаиваюсь, но вскоре мое спокойствие было нарушено и я стал переживать жуткие минуты. Однажды ночью к моему хозяину, где была школа и жил я, постучался стражник. На отказ хозяина, что дом занят школой и учителем, послышалось ворчание «Экая шишка, учитель». Но тем не менее, стражник уехал до председателя. Веду занятия и вместе с тем слежу за событиями и прислушиваюсь ко всему, что происходит. В удобную минуту веду пропаганду за большевиков. Стали изредка проезжать через Мыктыкуль новобранцы. Проехали два пленных австрийца. Все они несли утешительные вести, что большевики непобедимы и вскоре возьмут обратно и Оренбург и Челябинск. Второго января мне вновь пришлось пережить часы тревоги. В шесть часов вечера в дом, где школа валиваются вооруженные винтовками лица в числе пятерых человек и шестым начальником отряда. Прислушиваюсь к разговору через переборку. С домохозяином, как видно они давно знакомы. Из дальнейшего разговора уясняю, что приехал начальник милиции Адамовского района Деревянко и что едут в Кустанай.

В голове зарождались мысли одна за другой темнее. У меня в дорожной корзине находился пятизарядный револьвер. Я его вынул и заложил между книг в шкаф. Все думаю не за мной ли приехали. Пропало мое дело. Идет разговор об учителе, то есть обо мне. Откуда и кто такой. Я сижу и не выхожу из своей клетушки. Приготовили ужин и чай. Зовут. Подходит решительная минута. Я, чтобы не узнали, надеваю синие очки и выхожу. Знакомимся. Я учитель Иван Егорович Лапаев, а он начальник милиции Иван Никитич Деревянко. Сели, кушаем. Завязывается разговор. Больше всего по инициативе начальника милиции. Он достает привезенную с собой оренбургскую газету, в которой было напечатано о смерти царя. Что были найдены останки его и членов семьи в одной из шахт вблизи Екатеринбурга. И еще заметки, что будто бы большевиками был издан декрет о том, что если кто-то хочет носить нательный крест и держать в доме икону, то должен платить пошлины. Сын домохозяина, Григорий, опровергал это, а начальник милиции, говорил, что нет это правда. Много и долго говорили о царе, так и о попах.

Перед отходом ко сну начальник милиции зашел ко мне. Ну, думаю, кончено. Сейчас объявит меня арестованным. Но он начал говорить совсем о другом. Что он служит по нужде, имея большую семью и т.п. К чему он это говорил, осталось невыясненным. Далее то, что Колчак арестован, а Михаил Романов принимает парады по Сибири, что ему все передал приехавший из Кустаная подрайонный Кондратович. Я заметил, кто же мог Колчака арестовать. Не знаю, ответил он. Долго еще он говорил, в упор рассматривая меня. Я нарочно все это время держался в тени. Было ощущение что он меня узнал. Ведь он говорил, что ему трудно на этой работе, и у него много детей, намекая как будто, на то, что и у меня много детей, Он пожелал спокойной ночи, да уж какая тут спокойная ночь. Много дум передумал. Вышел из комнаты в девять часов утра, когда он уже уехал. На душе как будто полегчало…

Вечером этого же дня были получены известия от шедших с фронта солдат, что Оренбург окружен большевиками, и они также стоят в 140 верстах от станции Полетаево. Да, позабыл, начальник милиции, уезжая, сказал хозяину, что на обратном пути заедет к нему. 5 января из Адамовки приехал сын домохозяина Гаврил и привез слухи, о том, что Оренбург взят большевиками, за исключением небольшой его части, что фронт из Актюбинска на Орск прорван. Идут слухи о взятии Полетаево. А далее вот что  рассказывает мне председатель Муктыкульского поселка Горгуц. Будучи в Орске у своей дочери, говорил он, как только большевики оставили город, то туда сейчас же въехали казаки и стали ходить по дворам и рубить от мала до велика, те, коих считали большевиками. Причем трупы выбрасывали во двор на навоз. А имущество грабили, а далее передает рассказ своей дочери. «Я, говорит она, и еще одна женщина спрятались в подполе. Слышим входят казаки. Разыскали нас. Приказали вылезти. Вы красноармейки! – грозно закричали они на нас. Нет, отвечаем мы. У нас мужья взяты на войну еще в 1916 году, и сейчас неизвестно где. Один казак заметил ключ на поясе, моментально схватил и открыл сундук. Взял оттуда портмоне с 200 рублями и почти все белье, а затем собирался меня зарубить. Я только сказала: рубить, так рубите нас всех и поставила вокруг себя детей. В это время в дверях показался третий казак, который громко закричал «Стой! Это не красноармейка, и не большевичка, я ее знаю». Это только и спасло меня от неминуемой смерти. Этот казак знал моего мужа… Трупы убитых и зарубленных валялись повсюду. Только после нескольких дней родственники добились разрешения собрать и похоронить их. Была вырыта одна общая братская могила, на которой был поставлен большой деревянный крест. Через несколько дней последовало распоряжение архиерея, выбросить все эти трупы за город т только благодаря одному из престарелых священников города Орска удалось это отклонить. Тогда казаки свалили крест и стали гадить на него и могилу. Этому издевательству является город Орск свидетелем 2 февраля 1919 года.

Продолжая учительствовать я попутно там организовал общество потребителей. Завел им все книги, необходимые для ведения отчетности. Были все довольны и благодарны мне.

Слухи все те же, что Оренбург взят, а также и Полетаево с Челябинском. Земства не вводят, а говорят и выборное производство. Относительно мобилизации толковали по разному. Одни говорят, что готовится мобилизация молодых одного года 18-летних, другие – старых не бывших совсем на войне. Никто не знает какая будет постоянная власть. Дороговизна начала и здесь подниматься. Пшеницу стали продавать по 25-28 рублей за пуд, овес по 30 рублей, сено по 5-6 рублей, мануфактура штанная бумажная 16 рублей за аршин, рубашечная 10-12 рублей, катушка ниток 7 рублей 50 копеек, сахара совсем не надо.

В ночь с первого на второе февраля я видел сон. Собирал спелую крупную клубнику, о которой рассказал своей хозяйке дома. Она сказала что это к слезам. Снам не хочу верить, но тем не менее на душе невесело стало. После обеда в этот день был сын домохозяина избит 9-ю мужчинами. За что не помню. И кем-то доставлен домой. Вот и сбылся ваш сон Иван Егорович, сказала плача хозяйка-мать Григория. Сегодня же приехал председатель правления общества потребителей Коваленко Трофим Иванович из Адамовки с товаром. Привез уже неопровержимые по его словам сведения о взятии Оренбурга большевиками и о том, что буржуазия партиями от двух до восьми подвод выезжает из Орска на станцию Полетаево, дабы оттуда уехать в Сибирь. Дутов и архиерей переехали в Орск, 9 февраля слухи будто бы Орск, Челябинск и Троицк уже взяты, а в Кустанае разбежался какой-то союз, ежедневно через поселок Шевченковский из Орска выезжает подвод 20-40 с буржуями на своих лошадях. По казачьим станицамиздан приказ бегущих задерживать. Поэтому все бегут через русские поселки, где их никто не задерживает, куда едут неизвестно.

2 февраля сын местного Коваленко отпущенный по болезни на поправку на 2 месяца домой, говорил, что Уфа взята и что большевики стоял в 60 верстах от Уфы по направлению к Златоусту. На станции Полетаево видел эшелон, войска в каких-то красных штанах, как будто бы французы. Слышал, что будто бы хотят мобилизовать фронтовиков и молодых и что Оренбург взят 26 февраля.

 

Вчера сюда приехал волостной председатель с писарем для приказа новобранцев рождения года, а также была произведена перепись фронтовиков по год включительно. Есть данные, что фронтовики будут мобилизованы на этих днях и собраны в Орск. Я в этот день опять пережил сильное волнение, боясь быть узнанным председателем или писарем, и тот и другой видели меня в Денисовке, как фельдшера-большевика, но вышло так, что они меня не видели. От волнения сильно разболелась голова, а полечиться было нечем. Новобранцы должны были быть отправлены в Кустанай. Объявлена была мобилизация фронтовиков.

            1 марта отправлены на сборный пункт в поселок Адамовский запасные мобилизованные. Вчера весь Шевченковский поселок был переполнен бегущими из Орска, включительно до архиерея. Бегут жители города и казаки со станиц по направлению на Кустанай.

            3 марта все мобилизованные вернулись домой. Подъесаул Хахлачев, стоявший с отрядом в Адамовке куда-то скрылся.

            Поступило распоряжение от Актюбинского воинского начальника о роспуске солдат вперед до особого распоряжения, а также и о приостановке доставки в Кустанай новобранцев. Вслед за беженцами, поселок Шевченковский стал переполняться отступающими казаками. Всего войско прошло, по их словам 2-3 полка и ожидается еще 4 полка. Передвижение идет на станцию Наследницкую, а дальше не известно. Отговариваются, что сами не знают куда будут отступать. Беспрерывно требуются подводы как с русского, так и с казахского населения. Где большевики, никто из них не говорит. Напротив они с часу на час ждут из Троицка французов и японцев. Есть слухи, что Кустанай переполнен мобилизованными и что они ведут себя спокойно. Также прошел слух, что все жители, не имеющие своих домов, должны покинуть город в течение недели на расстояние сто верст от города.

            С 10 по 12 марта на поселок Шевченковском почти никого не осталось из отступающих казаков, но с вечера с 12 на 13 марта вновь вступила какая-то часть. Вновь потребовали подводы. Этот отряд реквизирует хлеб по цене 22 рубля 50 копеек за пуд. Уехавшие шесть тому назад подводы вернулись. Возили до Андропольска. Станция Наследницкая переполнена до отказа.

            В каждом доме столько набито народу, что спать приходится сидя на полу. Мобилизованы казаки от 17 до 45 лет. По всем улицам идет военная учеба. В победу большевиков многие из отступающих не верят.

            С 10 на 12 марта в поселке Муктыкуль был священник. За эти дни ничего путного не мог услышать. На слова сына домохозяина Григория, что казаки защищают буржуазные чемоданы, Щ-в стал энергично возражать, что большевики защищают жидов, например, Троцкого и Луначарского. О Ленине оговорился, он русский. Большевиков боится и говорит, что они разрушат религию и церкви, впрочем оговорился, что так ему сказали казаки, и что убивают священников. Вообще, что не говорит, все сваливает на казаков. Когда стал говорить, что у большевиков нет никаких законов и они расстреливают без суда и следствия, я заметил, что белые расстреливают, в Троицке на Меновом дворе. Он замялся и сказал, что это расстреливали комиссаров, и не казаки, а чехи.

            Сегодня распространился слух, что большевисткий отряд в 500 человек, весь состоящий из мадьяр, стоит в Адамовке, где он начал было собирать подписи от жителей, кто за большевиков. В поселок Шевченковский приехало 60 подвод за хлебом, жители отказали.

            16 марта больше казаки не приходили. По слухам разъезжают разведки большевиков. Точных сведений, где они, нет, но их ждут со дня на день.

            17 марта трое орских мещан у гражданина Удовиченко. Они возили из Орска в Кустанай инспектора Нефедеева. Остановился он у Шушлебина, будто поступил на службу в Земскую управу. Возчики рассказывали, что в понедельник 10 марта в Кустанае на базаре произошел бунт. Якобы за произведённого выстрела милиционером. В результате убит один прапорщик и разогнан весь базар. Была же выставлена сотня казаков с пулеметами.

            20 марта передают, что 16 марта поселок Львовский был разграблен сотней казаков, за что никто не знает, причем насчитывает от 5 до 6 человек убитыми, и что все мужское население от 15 лет до дряхлых стариков угнаны казаками в станицу Маринскую.

            О судьбе их пока ничего не известно. Поселок казаками разграблен: забран весь рогатый скот, лошади, масло, сало и вся годная для носки одежда и подушки. В поселке остались лишь дети и женщины. По рассказам очевидца – казаха, львовцы в станице Маринской казаками были раздеты до нога и в таком виде угнаны в Троицк. До 60 человек как будто бы уже расстреляны.

            26 марта вечером в поселке Шевченковском казаками были избиты плетьми крестьянин с женой, якобы за принадлежность к большевизму. Вчера же вечером были орудийные выстрелы по направлению поселка №112.

            28 марта по рассказу очевидца в поселке Коломенском во время ярмарки, приехавший туда сотней казаков, была произведена экзекуция жителей. Она состояла в следующем: собрав всех подлежащих мобилизации, они стали вводить по одиночке в волостное правление, класть на пол и сечь плетьми, предварительно заставив снять штаны. Стояло по обеим сторонам по казаку и секли каждого, нанося от 30 до 60 ударов. После этого избитого в бесчувственном состоянии выталкивали в соседнюю комнату. Производилась эта экзекуция под командованием какого-то плюгавенького казачьего офицера. А потом их всех на другой день отправили в Кустанай, не дав им не только побывать дома, но и проститься с семьями. У очевидца, после третьей экзекуции закружилась голова и он был отпущен из правления. Где сейчас идут бои никому не известно. Все ждали прихода большевиков, чтобы с ними идти в Кустанай, но этого не случилось. Большевики почему-то начали отступать на Орск и Актюбинск. Учеников я распустил еще 25 марта, закрыв школу. Решил пробраться к большевикам на туркестанский фронт. 3 апреля выехал из Муктыкуля, по направлению на поселок Адамовский, сказав своему домохозяину Николаю Федоровичу Бузину, который очень интересовался тем, поеду я в Кустанай, где находилась моя семья, или нет. Я ему сказал, что еду пока в Адамовку, а оттуда уже в Кустанай. Несколько слов о моем домохозяине. Это личность – есть тип трудового человека. Мне рассказывали, что он до войны занимался мелкой торговлей. Очень хитрый и наблюдательный и всем интересуется, как оказалось впоследствии, он всюду за мной следил. В особенности интересовался моими занятиями с учениками, но делал это не входя в класс, а подсматривал в щелку в переборке. По видимому, надо полагать, что он следил и затем, молюсь я богу или нет. В течении зимы он несколько раз говорил мне, почему я не наказываю учеников, не ставлю на колени, не оставляю без обеда и вообще учу ребят не так, как учили до меня.

            У тех бывало, всегда 2-3 ученика оставалось без обеда, причем еще и то я часто пускаю их играть на улицу и даже задал как-то мне вопрос не большевик ли я. От прямого ответа я уклонился, ибо не мог довериться ему, на остальные вопросы ответил ему, что я действительно занимаюсь не так, как занимались учителя до меня и могу похвалиться, что мы мои ученики за зиму научились больше, чем за три предыдущих зимы. Смотри, как они читают и пишут. «Да, я слышал, что родители учеников довольны Вами и жалеют о том, что Вы уезжаете от нас». Прощаясь с учениками я очень волновался. Ученики же потупились, у многих были слезы на глазах. Один из родителей учеников Коваленко мне лично говорил, что мы еще не видели такого учителя как вы. Очень жалеем, что вы уезжаете. Сыновья домохозяина Гаврил и Григорий были можно сказать пропитаны еще до меня большевистким духом и глубоко верили в победу большевиков.

 

Расскажу немного о сельском писаре Хорольском. Его землянка находилась против школы – через улицу. О нем мой хозяин отзывался не как иначе как «лодырь», не желающий заниматься хозяйством, а занимался писарством. Я же с ним много беседовал на разные темы. Под конец мы беседовали о самых сокровенных вещах. Уезжая, я оставил у него свой дневник, который просил, если придется ему переехать в Кустанай, то передать моей жене, если же не удастся, то хранить у себя до тех пор, пока я не затребую. Весноймой шурин И.Е.Никифоров испросил себе командировку в Орск с обследованием всех школ. Основная же го цель была повидаться со мной. Но вот приезжая в Муктыкуль, он не застает меня там. Тогда сельский писарь Хорольский, узнав, что приезжий учитель очень интересуется мной и всех расспрашивает куда он уехал, позвал его к себе. Узнав кем он мне доводится, и передал ему мой дневник.

            И так я выехал из поселка, держа путь на Адамовку, а переночевав в ауле проснулся, взял путь левее на поселок Туратсай, дабы не въехать в зону расположения оперирующих казачьих частей. В Туратсае я заехал к знакомому мне фельдшеру Панасенко Ивану Филатовичу, у которого оставил свой револьвер из предосторожности. Прося его, когда он поедет в Кустаная, то чтобы передал жене, что он и сделал. С поселка Туратсая я проехал через Котису на поселки Верхний и Никжний Кимбай. Здесь мне рассказали следующие:

            Три дня тому назад сюда шел какой-то карательный отряд. Учитель боялся, как бы его не забрали, с сыном домохозяина, где он квартировал, уехали в сторону от дороги в аул, где и потчевали кажись ночь или две. На утро не расспросив никого, запрягли лошадь и поехали домой. И только выехали из лощины на бугор, глядь, а им навстречу казаки. Деваться было некуда. Зима. С ними была винтовка. Несколько казаков отделились от отряда и поскакали им навстречу. Забрали парня, тут же зарубили, а учителя заставили раздеться и босяком бежать по снегу, а в заключение тоже зарубили.

            Накануне моего приезда их только похоронили. Отсюда я приехал в какой-то аул, где и заночевал. Аул стоял на берегу реки Ори, которая в эту же ночь разлилась. Казахи мне сказали, что в Орске опять казаки. Беру тогда путь уже на Актюбинск. Продвигаться пришлось по всякому. Где-то давали подводу, где нет – пешком. Не дойдя до Актюбинска верст 60-70 получаю сведения что там уже казаки. Пришлось этот маршрут изменить, взял направление уже на Карабутак. Здесь пробирался такими глухими степями, что и представить себе не могу. Благодаря одному из представителей власти мне был выдан откреп листки на казахском языке – вплоть до Карабутака, но все-таки ехал и доехал до Карабутака. Хлеба не видел целую неделю. Казахи всюду и везде поили меня чаем, вернее угощали, а где и мясом. Враждебного отношения за всю дорогу с их стороны нигде не встречал. В одном ауле молодежь было запнулась меня спросить – кто я и зачем ему. Так один старик сказал «Кой, едет человек и пусть едет себе куда нужно». Сказал он это по-казахски, но я все понял. В одном ауле, когда мне пришлось заночевать в самой крайней бедной землянке, где я остановился, узнал, что в ауле стоял отряд казаков, и что осталось еще два казака и отбирают жеребца у кого-то. Я, конечно, струсил и попросил никому обо мне не говорить. Когда вернулся сын, то сказал, что они забрали жеребца и ускакали. В землянке жили старик 70-80 лет и сын с женой. Когда собирались ложиться спать, то старик предложил лечь на его койке, но я сказал, что я еще молодой, то он отдал мне свою постель, хотя у меня была своя вплоть до подушки. Я никогда не забуду этого доброжелательного отношения ко мне этого старика-казаха. Где по дороге узнавал, что в ауле есть учитель казах, то заезжал к нему всюду, и всегда был принят любезно и гостеприимно. Из Карабута я направился на Иргиз, куда меня довез один из муллы за 120 рублей тогдашних денег. Вместе с нами на другой подводе ехало три прапорщика, как вызванные туда, по их словам, гарнизонным города Иргиза. Когда приехал туда, то там дело обстояло не совсем спокойно. Кого-то ожидали со стороны Тургая. Я обратился к тамошним учителям за денежной помощью, так как деньги были израсходованы, а зарплата за последний месяц не была получена. Мне собрали триста рублей. Зачем-то сходил в исполком и спросил кого вы ждете из Тургая. Кто-то ответил смеясь, что сами не знают. При мне прибыл разведчик казах, но что он им сказал, не знаю. Когда был на станции Иргиз, где заказал лошадей, то дочь почтосодержателя пригласила меня на чашку чая. За чаем разговорились. Прощаясь она вручила мне сто рублей, возьмите, на дорогу пригодится, но чтобы отец ничего не знал. Поблагодарив ее, я вышел, сел на подводу и поехал в Челкар. В Челкаре получив пропуск до Казалинска. Туда я уже доехал по железной дороге к своему двоюродному брату, которого видел в 1900 году в Самаре в качестве сверхсрочного фельдфебеля. Его дома не было, а была его дочь, которая охотно меня приняла. Она меня не знала, но слышала обо мне от отца. Фамилия их Филипповы. Узнав на месте, что он служил при Оренбургско-Ташкентской железной дороге жандармом я их квартиру вскоре оставил, устроившись и.д. производителя при Казалинском отделе образования. Вначале думал было поехать в Ташкент, где были уже мои товарищи Романов, Зонов  и другие, но пропуска уже были приостановлены. А ехать так уже было рискованно. По рассказам в Перовске через который идет путь был какой-то психопат-начальник, который все время поезда проверял, и если ему кто-то покажется подозрительным, то тут же спускал под откос, длилось это до тех пор, пока его не убрали куда следует. Вскоре я плучил место заведующим киосками 5 района. «Культраем» прибыл я в Казалинск, как раз на 1 мая 1919 года, после 28 дневного своего следования. Во время демонстрации держал коротенькую речь о том, что проделывается казаками в Кустанайском уезде и т.д. Работая здесь приходилось часто нести и охранную службу. Например, ночью приходилось охранять мосты,  во время наступления белых на Аральское море быть на броневике по охране линии железной дороги от Аральска до какой-то станции. Затем две ночи провел с винтовкой и в окопах по отражению белых. По ликвидации белых вновь возвратился в Казалинск на свою работу кульрая. Из казалинских учителей помню следующих: Эрнста Владимировича Марниц, заведующего школой, Юрия Николаевича Челнокова, Николая Павловича Ивановского, Егора Васильевича Павлова, был знаком с почтальоном Яхонтовым. Когда я узнал, что идут поезда в Ташкент с ранеными кустанайцами, я стал обходить все вагоны и в одном из них встретился с товарищем по работе в поселке Денисовка Токмаковым, с тем о которых я уже упоминал. Он в жиляевское восстание был ранен в ногу. Виделся таким же путем с другими товарищами.

 

21 сентября 1919 года я, сдал дела заместителю, отбыл в Кустанай. Ехал целый месяц. Дорога была убийственная – кошмарная. Вагоны были переполнены до отказа. Чад, духота, смрад от топки, площадная брань. Нельзя ничего сказать напротив сидящим, как тебя все заревут. Большинство едут мошенники, спекулянты и просто гастролеры всех мастей. Едучи от Оренбурга, я уже заболел тифом. В Полетаево я вновь встретился с товарищами Токмановым и благодаря только ему, смог сесть и уехать в Кустанай. Дома пролежал в постели целых три месяца, болея и возвратным тифом. Комиссией был призван инвалидом с потерей трудоспособности более чем на 50 %. Во время моего учительствования в поселке Муктыкуле – в Кустанае свирепствовали казаки. Жена моя, как проживающая в Кустанае, была свидетельницей, как прихода, так и ухода жиляевцев. По этому событию вот, что она передавала. Еще за несколько дней до прихода Жиляева, уже носились слухи о том, что скоро придут красные и прогонят белых и что большинство жителей города с нетерпением ждали этого прихода, в том числе и она – моя жена, полагая, что вместе с красными приду и я. И вот, наконец, стало известно, что на Кустанай идет Жиляев. 25 марта на благовещение, город был ими занят. По всем улицам шли – вернее бежали повстанцы, призывал и городских идти вместе с ними на завоевание свободы (в буквальном выражении свободы).

            Я, говорила она: не стерпела вышла на улицу. Вижу: к зданию 3 женского училища, что на улице Пушкина, подъезжает верхом на лошади какая-то женщина с перекинутой через плечо широкой красной лентой, делая при этом какие-то распоряжение. Впоследствии я узнал, что это была женщина – жена Жиляева. Меня же окружили повстанцы и стали спрашивать, что у меня спрятано в рукаве. Я, вынула из рукава платок носовой, сказала, что ничего. Это я просто вышла посмотреть и сейчас же ушла домой. Вскоре к нам, передавала она, на двор вошло несколько человек и стали спрашивать, где спрятано оружие, в подойдя к погребу, в котором нами набивался снег, стали своими копьями прощупывать его. Затем ушли. В день же отступления красных – жиляевцеы, к ней забегает с несколькими товарищами Токмаков Яков и спрашивает ее. Дома ли Тимофей Яковлевич, не узнав его я сказала, что его давно расстреляли. Он высказал соболезнование, обратился к своим товарищам сказал – ну тогда идемте товарищм отсюда и ушли. В дни происходивших боев, я, говорила жена, ходила к моей сестре, что живет на Октябрьской улице в доме 91. Идти было страшно и рискованно. По всем направлениям был слышен свист пуль. Но прошла благополучно. В доме сестры находилось двое раненых повстанцев. Возвращаясь оттуда, я заглянула во двор доктора Шурупова, а у него был полон двор раненых жиляевцев, которым делали перевязки. Идя оттуда, она, от разорвавшегося недалеко снаряда, упала на снег. Поднявшись и придя домой, она, для безопасности, усадила ребят в подвале, так как видно и слышно, как летели снаряды через их двор, выпускаемые со станции железной дороги белыми. Это происходило в день отступления жиляевцев. В этот день шел упорный, но не равный бой. Одна была сторона вооружена с ног до головы, а другая с вилами, пиками и дубинами. Победа, конечно, была на стороне белых. Красные отступали за реку Тобол. Всюду лежали по улицам трупы убитых повстанцев. Много в городе осталось башкир. Их белые собирали по 200-300 человек и расстреливали из пулемета. По улицам ездили на санях, подводах и подбирали трупы убитых. А в это время кустанайская буржуазия торжествовала: звонили в колокола. Служили благодарственные молебны и т.д…

            Тотчас по выходе красных в город вступили казаки и были размещены по квартирам. Я жила в доме своего отца. Кто-то из соседей сказал казакам, что мой муж был большевиком. Тогда ко мне поставили трех казаков. До сих пор, передает жена, не могут изгладиться из памяти их звериные лица. Смотреть на них было страшно, что за нелюди. Они часто приходя по вечерам хвалились тем,  как они ловко расправились с кем-нибудь. Дети видели, как они каждый раз возвращаясь домой прятали разные золотые вещи и прочее.

            Требовали от меня все, что хотели, есть и пить. Приходилось беспрекословно все выполнять. Только то ее спасло, что в городе она жила у отца. Отец же ее был орский и хорошо знал эту станицу, откуда были казаки. Часто, ведя с ними разговоры (это до некоторой степени их сдерживало). Недаром, они спешно собирались выехать из Кустаная, сказали ей «Ну сволочь, счастье твое, что ты нам попалась в городе, а то бы мы с тобой расправились как следует».

 

 

А дальше опишу то, что произошло после моего выбытия из поселка Денисовского с моими товарищами. Вот что пишет Елимов, сын Петра Елимова, член ВКП(б). Уцелевшие после Львовского восстания, в котором они участвовали, вернулись в свои поселки и вновь взялись за свою революционную работу, но это длилось недолго. Семен Кияткин, содержатель вальцевой мельницы в поселке Денисовском и компания, не дремали, а видя, что еще много уцелело из Денисовской организации большевиков, поехали в Кустанай и позвали карательный отряд для уничтожения большевиков. Отряд прибыл незамедлительно вместе с сыновьями Семена Кияткина – Константином и Егором.

            Поселок был оцеплен казаками и всего через несколько часов после оцепления, как отец Михаила Екимова, был уже арестован Константином Кияткиным и Селявкой и отведен в штаб милиции, что был в доме торговца Задонского, а затем по получении плетей, отведен в церковную сторожку, что была местом их собраний. Причем арест происходил при следующих обстоятельствах. В избу вошли Селявко и Константин Кияткин. Первой спросили мою мать. Здесь, Петр Екимов – отец, стоявший за дверью сказал «здесь». «Ты, подлец, арестован» - неистово крикнул Селявко, - «Выходи». При выходе отца из избы, Селявко несколько раз ударил его плетью. На следующий день  они провели у нас обыск. Было найдено и отобрано две винтовки с патронами. Затем после ареста моего отца, были арестованы Касьянов Иван, Иванов Терентий, Кузьмин Александр, Прусов Алексей, Суслов Андрей и много других – всего около 30 человек. По просьбе священника многие были освобождены, но 10 человек были оставлены, в том числе и мой отец Петр Екимов, где они избивались плетьми в течение 5 суток по 2-3 раза в день и всякий раз до потери сознания. Пища хотя и носилась, но не передавалась, ее пожирали казаки. На пятый день в 11 часов ночи в субботу в марте месяцев их 10 человек, из них было 6 денисовских, со связанными руками, повели к проруби топить в реке Тобол. По некоторым данным это было совершенно под личным руководством Константина и Егора Кияткиных и в присутствии отца Семена Кияткина, а также крестьян Дремава и милиционера Шумкова, Селявко и других.

            И только лишь после взятии города Кустаная красными и ухода казаков из поселка, семьи замученных и утопленных смогли свободно оплакать своих дорогих мужей, отцов и братьев. Вместе с отрядом скрылись и оба сына Кияткина. Сам же Кияткин выбыл в Кустанай и занялся было тоже предательством, но вскоре был уличен, арестован и не то в Челябинске, не то в Омске расстрелян.

 

Бородунин Т.Я.

Запорожская область, В.Хортица, улица Ворошилова д. 6а

 

ГАКО Р-260 Оп.1Д.1

 


Последнее обновление ( 15.08.2013 г. )
 

Добавить комментарий


« Пред.   След. »

Из фотоальбома...


Аукцион в сулукольском племсовхозе. Праздник чабана


ТОО "Диевское"


Хасенов Таспай Бегенович

ВНИМАНИЕ

Поиск генеалогической информации

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

 

 
 

Друзья сайта

      Спасибо за материальную поддержку сайта: Johannes Schmidt и Rosalia Schmidt, Елена Мшагская (Тюнина), Виталий Рерих, Денис Перекопный, Владислав Борлис

Время генерации страницы: 0.332 сек.